Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Как можно увидеть на протяжении всей истории искусств, когда художник стремится сознательно воспроизвести некий сюжет, произведения его оказываются гораздо более красивыми, гораздо более подходят для украшения общественных зданий, нежели в том случае, когда он пытается создать декоративные произведения в обычном смысле. Слишком долго было бы объяснять, каким образом это происходит, но дело обстоит именно так. Пожалуй, на первый взгляд это может показаться парадоксом. Боюсь, однако, что я должен добавить к этому и другой парадокс, заключающийся в том, что, когда люди особенно много толкуют о произведениях искусства, они, вообще говоря, при этом в искусстве менее всего создают. Последнее мы должны принять на свой счет, ибо, в конце концов, находимся именно в таком положении. Мы вынуждены признать, что слишком отстали и не сможем быстро наверстать упущенное. Мы вынуждены толковать об искусстве отнюдь не потому, что состояние его удовлетворительно, а как раз потому, что его положение весьма плачевно, — иначе с какой стати нам вообще рассуждать об этом?

Скажу несколько общих слов относительно отдельных представителей школы прерафаэлитов. Как чистый натуралист, заботящийся не столько о сюжете, сколько об естественности изображения, Милле был первым, а остальные трое — Данте Габриэль Россетти, Хольман Хент и Форд Мэдокс Браун — в равной мере обращали внимание и на проблему точности изображения. Рассматривая их картины, неизменно обнаруживаешь, что в этом отношении они добиваются предельного мастерства: на картине всегда что-то происходит, всегда что-то совершается. Они говорят: «Вот оно — событие», и в лучших своих образцах они добиваются того же, чего пытается добиться любой подлинный художник, а именно убеждают зрителя, что события, которые здесь изображены, могли произойти только так и отнюдь не иначе. Это и есть подлинная цель того искусства, которое я за неимением лучшего слова называю «драматическим», пожалуй, еще лучше назвать его «эпическим». Россетти и Бёрн-Джонс являются представителями этой школы, у которых правдивость изображения осуществляется через романтический сюжет в романтическом духе, и именно вследствие этого декоративность оказывается существенной чертой их творчества.

Я должен теперь хотя бы кратко упомянуть, что Россетти и Бёрн-Джонс мало интересовались обычными сценами современной жизни, происходящими перед нашими глазами. Для художника-романтика это часто считалось недостатком. Если говорить совершенно откровенно, я тоже считаю эту черту их творчества серьезным недостатком. Но объясняется ли этот недостаток индивидуальным пристрастием художника или он возник в угоду желаниям широкой публики? По моему мнению, справедливо последнее. Если художник действительно остро чувствует красоту, он не может буквально передать событие, которое происходит в нашей современности. Он должен что-то добавить, чтобы умерить или смягчить безобразие и убогость окружающей нас действительности. Позвольте сказать, что так обстоит дело не только с живописью, но и с произведениями литературы. Два примера приходят мне на память. Возьмем романы Харди{10} или других писателей, работающих приблизительно в той же манере. Считается, что в своих романах они изображают сцены современной жизни. Но так ли это? Я утверждаю, что не так, ибо они стремятся представить эти современные сцены в атмосфере уединенной сельской жизни, которой мы сами никогда и ни при каких обстоятельствах не увидим. Если вы окажетесь в сельской местности, то, смею заверить, вы не увидите там героев и героинь Харди. Вашему взору предстанет совершенно иная картина при встрече с обыкновенным английским фермером или обыкновенным сельскохозяйственным рабочим или в особенности — прошу меня извинить — с их женами и дочерьми. Как ни печально, но это именно так. Должен сказать, что живописец оказывается в еще более трудном положении. В живописи вы не можете так сильно удалиться от фактов, как, например, в литературе. Тем не менее, я полагаю, те из нас, кто видел картины Уокера{11} (а всякий зритель восхищается ими, потому что картины эти удивительно красивы и выполнены с удивительным мастерством), могли бы подумать, что изображенные им деревенские жители, косари, возчики и все прочие — вовсе не современные косари, а сошедшие на землю с фриза Парфенона. Житель сельской Англии выглядит совсем иначе, или, во всяком случае, таких людей можно увидеть очень редко. Иногда вы встретите их среди бездомных бродяг, пожалуй, среди цыган, но никогда — среди простых тружеников. Конечно, каждый волен заниматься искусством по-своему, и если кто-либо действительно увлечен современным сюжетом, не следует ему мешать стараться сделать это наилучшим способом, в меру своего таланта. Но, с другой стороны, я считаю, что такой человек не вправе в данном случае, тем более, что ему самому неизбежно приходится прибегать к уловке, укорять своего собрата-художника, который вновь обратился к прошлому; или вернее, естественным образом, поскольку создания его воображения должны быть облечены в те или иные наряды, естественно берет одеяния определенного времени, когда жизнь протекала в красивом, а не в безобразном окружении.

Итак, я пытался в меру своих сил дать вам некоторое представление об общих принципах школы прерафаэлитов. И коль скоро принципы эти сводились к чистому натурализму, я считаю, что они осуществлены более или менее успешно: иными словами, появилась новая школа. Что касается претворения в жизнь принципа правдивого изображения, — а это составляло главную особенность прерафаэлитов, — то здесь успех оказался не столь значителен, поскольку в конечном счете для создания произведений такого рода либо необходимы своеобразные и исключительные дарования, которые едва ли могут одновременно родиться в какую-то эпоху, либо здесь нужна более широкая школа единой традиции, способная объединить разнообразные качества отдельных людей, сливая их в одно гармоничное целое. Еще меньший след оставили попытки прерафаэлитов добиться декоративности. Удивительного тут ничего нет, декоративная сторона искусства в конечном счете составляет часть архитектуры, а архитектура может процветать только как непроизвольное выражение радости и стремлений всего народа. Но давайте признаем следующее: кстати, отчасти именно этим объясняется, почему такой большой интерес для нас представляют наши галереи, по стенам которых развешены картины, из которых каждая — завершенное произведение; все, что можно сейчас получить от искусства, создается не совместными усилиями широкого круга людей, а работой и выражением индивидуального дарования, индивидуальных способностей, направленных к особой цели. Но я должен вернуться к тому, о чем говорил, и повторить, что одна из причин, по которым искусство, изображающее жизнь прошлого, или, вернее сказать, погруженное в мир воображения самого художника, выдвигается на передний план, в том и состоит, что лишь таким путем художник может опереться на облеченные в историческую форму традиционные художественные представления, которые некогда были достоянием всего народа. В этом же, по-моему, состоит и подлинная внутренняя подоплека того, почему так трудно изображать окружающую нас повседневную жизнь.

В заключение я должен повторить, что это явно представляет собой недостаток нашего искусства, который, мне кажется, мы должны стремиться изжить всеми возможными способами. Я не собираюсь слишком подробно распространяться о пользе учреждений, подобных тому, в каком мы сейчас находимся: музеев, художественных галерей и всего прочего. Ведь музеи и галереи не могут принести ни малейшей пользы публике, если у нее нет никакого представления об искусстве, оформившегося еще до посещения музеев и галерей. Разумеется, невозможно дать образование человеку, который сам искренне не пожелает получить образование; это бесспорный факт. Но если такое желание существует — а оно, разумеется, должно существовать, пускай и не повсеместно, пускай лишь изредка, — то все же при наличии такого желания всяческие музеи и картинные галереи, если только картины удачно подобраны, могут принести громадную пользу людям, желающим в меру своих сил подняться до уровня великих художников прошлого и настоящего. В самом деле, если человек любит искусство, то под влиянием этой своей любви он будет стремиться к постоянному созерцанию художественных произведений, не только признанных великими, но и таких, в которых он сам сразу же может найти нечто прекрасное. Иногда утверждают, будто первый попавшийся, я хочу сказать, принадлежащий к любому сословию человек способен вынести справедливое суждение о художественном произведении. Утверждают, что его восприятие не искажено и все такое прочее. Давайте же взглянем фактам в глаза. Будь это так, мы могли бы только радоваться; было бы замечательно, если б всякий человек мог судить об искусстве. Но будь это так, все усилия, которых теперь требует художественное просвещение, были бы излишни. На самом деле первый встречный уже обладает искаженным восприятием. Более того, он с головой погряз в тех отбросах искусства, которые на каждом шагу встречаются вокруг нас. Разве не так обстоят дела везде и всюду? Я совершенно уверен, что именно так. Вероятно, я не вправе говорить о музыке, поскольку не очень-то в ней разбираюсь, но я глубоко убежден, что музыкальные произведения, которые предпочитает человек с «неискаженным восприятием» — отнюдь не лучшие образцы этого искусства, а обычные, пошлые банальные мотивчики, которые режут ухо на каждом перекрестке. Это вполне естественно. Ведь все люди склонны подпадать под власть какой-либо традиции, и если исчезают традиции, более возвышенные и более чистые, люди само собой оказываются во власти традиций примитивных и низкопробных. Поэтому давайте раз и навсегда откажемся от мысли, будто широкие массы обладают интуитивным знанием искусства, что возможно только если они связаны непосредственно с великими традициями прошлого и каждый день созерцают красивые и подлинно художественные произведения. Мне кажется (и я даже уверен в этом), что люди, не занимающиеся искусством, не жаждущие его созерцать, в конце концов утратят всякое стремление заниматься искусством или желание созерцать его. Тогда вообще исчезнет то чувство прекрасного, которое было до сих пор одним из важнейших чувств человека. Поскольку искусство станет не нужно человечеству, оно отомрет точно так же, как люди постепенно утратили бы вкус или осязание, если бы не нуждались постоянно во вкусовых ощущениях или в осязании. Давайте же сделаем все возможное, чтобы возродить и сохранить лучшие художественные традиции. Несомненно, мы должны приспособить их к современности. И тогда они помогут нам создать нечто такое, чего людям до сих пор создать не удавалось. Мы не можем создать искусство, уже некогда созданное. Мы не хотим этого, но если мы бы даже могли это сделать, в этом не было бы никакого смысла, хотим мы того или нет, — совершенно ясно, что для нас это недостижимо. Однако безусловно просвещение в этой сфере породит новые потребности, а новые потребности создадут новое искусство. И в этом смысле город Бирмингем заслуживает всяческой похвалы. Жители вашего города решили, создавая музеи и художественные галереи, внести свою лепту в развитие искусства{12}.