Ломоносов. Всероссийский человек - Валерий Игоревич Шубинский

мы вправе обвинять всех академиков в беспринципности. Некоторые из них, видимо, впервые задумались над вопросами, которые поставил в своей работе историограф, и предложенные им ответы показались им слишком смелыми.

Миллер не согласился с критикой, более того, он обвинил своих оппонентов в пристрастности и потребовал рассмотрения диссертации всеми профессорами. Но большинство “немцев” предпочло уклониться от участия в скользкой дискуссии. Профессора Рихман, Браун, Каау-Бургаве, Кратценштейн и Гебенштрейт и адъюнкт Клейнфельд “сказали, что российская история до их профессии не касается”. В итоге высказались шестеро – Штрубе де Пирмонт, Ломоносов, Тредиаковский, Фишер, Крашенинников и Попов. Всего рассмотрению диссертации Миллера в сентябре-ноябре 1749 года было посвящено 29 заседаний Академического собрания.

О характере претензий и уровне полемики дает представление отзыв Тредиаковского. Профессор элоквенции сперва разбирает разные версии происхождения слова “росс” (прежде всего, как и следовало от него ожидать, с филологической точки зрения) – в том числе и довольно неожиданные: “можно показать, что имя россиян происходит от немалыя шотландския провинции Росс”. А потом вдруг такое рассуждение: “Некие рождают нас россами, переселяют от Каспийского к Черному морю россами, описывают деяния у нас Россов… Когда ж мы были славянами?.. Но посему мы, как россы, не будем иметь участия в славных делах, от которых деды и прадеды наши названы”.

Главным аргументом становится “природное народам честолюбие”. Это святое чувство диктует Василию Кирилловичу следующее: “Роксолане мне уже и чужими кажутся для того, что они не от того колена, которому надлежит быть весьма древнему в Азии, но от крови не знаю каких варваров”. Заметим: подобный уровень исторического мышления демонстрирует не какой-нибудь самоучка вроде Крекшина, а крупный поэт и ученый, получивший блестящее европейское образование. Интересно, что против самих “норманнских” теорий Миллера Тредиаковский как будто ничего не имеет – возможно, не разобравшись в них как следует. Но на всякий случай он, однако, оговаривается, что “когда я заключил, что Миллерова диссертация есть вероятна… то заключил токмо о ее главном грунте, и не так всеконечно разумею, чтоб ей быть в таком состоянии, чтоб она могла быть опубликована”. Другие возражали Миллеру резче. Их не устраивало и существо работы, и ее слог, композиция и т. д. Здесь, пожалуй, с академиками можно отчасти согласиться: Миллер не был великим стилистом, его русские переводчики (чью работу он сам подробнейшим образом правил) – тоже, и склонность излишне “растекаться мыслию по древу”, несомненно, была ему присуща. Что же касается замечаний по существу, то больше всего их высказал именно Ломоносов.

Споря с Миллером, Ломоносов настаивает, что имя россиян произошло от роксолан, и филологически обосновывает изменение гласных. “Роксоланская земля в древние времена от Черного Моря до Варяжского и до Ильмень-озера”. Доказательства? Профессор демонстрирует начитанность в произведениях античных и византийских историков. Так, Страбон говорит, что севернее роксалан никто не живет – “далее стужа жить не попускает”. А Ломоносов знал, что стужа попускает человеку жить до самого Ледовитого океана. “После четвертого по Рождестве Христове о роксоланах ничего больше у древних писателей не слышно. А после восьмого веку в девятом, на том же месте, где прежде полагали роксолан, учинился весьма славен народ русский”. Но чем же объясняется четырехвековой перерыв? Во-первых, “времена были варварские и писательми скудно”, во-вторых, “казаре, сошед на южную часть России, у роксолан или россов сообщение с греками отняли”. Звучит вроде бы убедительно, если не знать, что как раз в Византии никакого “варварства” между IV и VIII веками не было и что хазары появились на исторической арене в VII веке, не раньше. К тому же именно в эти века византийские авторы начинают упоминать о славянах.

Рюрика и его братьев Ломоносов считал уроженцами Пруссии – как сказано не только в “Синопсисе…”, но и в некоторых подлинных летописях. Споря уже не столько с Миллером, сколько с его учителем Байером, он опять приводит лингвистический аргумент: “Если бы варяги-русь были языком своим от славян так отменны, какую отмену должен иметь скандинавский, то бы от самих варяжских владетелей, от великого множества пришедшего с ними народа и от армей варяжских, которые от 20 до 30 тысяч простирались, от великой гвардии, каковую после Рюрика и до Ярослава великие князья имели из варягов, должен бы российский язык иметь в себе множество слов скандинавских”. Однако это не так[119]. Татары, замечает Ломоносов, не держали гарнизонов в русских городах, только присылали баскаков – а сколько слов татарского корня осталось в русской речи? А финно-угорские (“чудские” в терминологии Ломоносова) аборигены Восточной Европы, например пермяки? Они до сих пор сохранили свой язык. Как же могли без следа раствориться варяги? Это возможно только в одном случае: если они говорили на том же (или почти на том же) языке, что и большинство населения. Правда, Байер оспорил мнение, согласно которому пруссы (к XVIII веку уже почти полностью ассимилировавшиеся в немецкоязычной среде) – славяне: их язык, как утверждает немецкий ученый, скорее родствен курляндскому. Но курляндский язык, поправляет Ломоносов, сам происхождения славянского, “так что не токмо большая часть речей, но и склонения и спряжения от славянских весьма мало разнятся”. Истина здесь посередине: балтийские языки (прусский, латышский – “курляндский” и литовский) не славянские, но к славянским близки. Из всех аргументов Ломоносова против норманнской теории этот – лингвистический – был бы самым сильным, если бы пруссы в самом деле были славянами и, главное, если бы именно история норманнов не изобиловала примерами, когда завоеватели в течение нескольких поколений полностью перенимали язык завоеванных, отказываясь от собственного (так было во французской Нормандии и в Сицилии). Впрочем, был приведен еще целый ряд доводов – в основном географо-этимологических – в пользу прусского происхождения основателя первой российской династии.

Конечно, ничего не поделать с тем фактом, что первые князья носили скандинавские имена. Но это, говорил Ломоносов, – результат смешанных браков. “Почти все россияне имеют ныне имена греческие или еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи или говорили по-гречески или по-еврейски?” Само имя “варяг” Ломоносов считал не племенным, а указывающим на род занятий (“морской разбой”) и употреблявшимся всеми народами Балтийского моря. Таким образом, известные в византийской истории варанги вполне могли быть скандинавами, а русские варяги – пруссами.

Всегда ли Ломоносов так считал? Трудно сказать. Но еще за восемь лет до полемики с Миллером он размышлял над вопросами происхождения варягов. В первой оде Иоанну Антоновичу в 1741 году он писал:

Разумной Гостомысл при смертиКрепил князей советом сбор:“Противных чтоб вам силу стерти,Живите в дружбе, бойтесь ссор.К брегам варяжских вод сходите,Мужей премудрых там просите,Могли б которы править вас”.Послы мои туда сходили,Откуда Рурик, Трувор были,С Синавом три князья у нас……Молчу заслуги, что недавноЧинила царска мне любовь.Твое коль, Рурик, племя славно!Коль мне твоя полезна кровь!Оттуду ж нынь взошло Светило,Откуду прежне счастье было.Спешите скоро те лета,Когда увижу, что желаю.О младом Свете больше чаю,Неж предков слава мне дала.

Таким образом, Ломоносов считает родителей Ивана VI “соотечественниками” Рюрика. Значит, варяги – это германцы? Но германцы – не обязательно норманны. Родина Анны Леопольдовны – Росток, то есть Померания, южный берег Балтийского моря. Именно там помещал Ломоносов в 1749 году родину варягов.

Порою Ломоносов, споря с покойным Байером, не стесняет себя в выражениях. “Последуя своей фантазии, Бейер имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволенным образом; так что из Владимира вышел у него Валдамар, из Ольги Аллогия, из Всеволода Визавалдур и проч. ‹…› Ежели сии Бейеровы перевертки принять за доказательства, то сие подобным образом заключить можно, что имя Байер[120] происходит от российского “бурлак”».

Вопрос о том, как связаны между собой славянское имя Владимир и германское Waldemar (от wald – “власть” и meri – “знаменитый”), сложен. Может быть, одно происходит от другого, возможно, оба имени восходят к общему праиндоевропейскому источнику. Фигурирующая в скандинавских сагах “Аллогия”, жена Вальдемара, – видимо, результат искажения имени “Ольга” (хотя “Ольга” может восходить к германской “Хельге”), “Визавалдур” – это германская транскрипция “Всеволода”. Таким образом, отчасти Ломоносов прав, но грубости его это не объясняет и не оправдывает.

Особенно странен следующий пассаж: “Всего несноснее, что он в таковом своем исступлении или палоумстве опровергает основание, на коем утверждено важное Петра Великого учреждение, то есть орден святого Андрея Первозванного; ибо Бейер то явно