Шань - Эрик Ластбадер

Что ты собираешься с ним делать?

Маккена пропустил мимо ушей вопрос Дика. Да он и не слышал его. Единственным звуком, достигавшим его слуха, была неугомонная трескотня насекомых. Огромная чаща неба, раскинувшегося над головой, казалась ему в вечерней полутьме бездонной пропастью. Весь мир словно провалился в эту пропасть, и Маккена почувствовал, что огонь, пожиравший его изнутри, угас. Ему стало смешно.

Расстегнув ремень, он принялся за пуговицы своих форменных брюк, Справившись с ними, он сильно рванул мальчика за плечо, развернув его к себе спиной.

Снимай штаны, —приказал ему Маккена по-английски.

Когда он повторил то же самое на местном диалекте, мальчик подчинился.

При виде детских ягодиц, таких белых, обещающих неземное наслаждение, у Маккены едва не разорвалось сердце.

Что...

Его тело само собой подалось вперед.

...именем всего святого, что ты делаешь?

Онзакрыл глаза. Легкий ветерок, поднявшийся с наступлением сумерек, ласкал его щеки. Его дыхание стало бурным.

Что-то с силой ударило о него. Не снимая огромной ручищи с плеча мальчика, Маккена с трудом сделал шаг в сторону. Развернувшись вполоборота, он поднял пистолет и, зажав свободной ладонью рот ребенка, вогнал пулю точно в середину лба матери.

Судороги пережитого наслаждения все еще бегали по его телу, когда он, кончив, грубо оттолкнул мальчика. Он не испытывал ничего, кроме брезгливого отвращения к этому оскверненному, втоптанному в грязь одиннадцатилетнему существу.

Мальчик продолжал сидеть на том месте, куда упал, и его лицо по-прежнему — по-прежнему! — не выражало ровным счетом ничего. Оно оставалось все таким же спокойным и безмятежным, каким было, когда Маккена впервые увидел его.

Не сиди, как истукан! —рявкнул Маккена и застрелил мальчика так же, как и его родителей, — в лоб.

Ты что, окончательно спятил? —закричал Дик.

Маккена молча натянул штаны и застегнул ремень.

Отвечай, ты, слышишь, грязная свинья! —Голос Дика едва не сорвался на визг.

Мы получили то, за чем пришли сюда, —невозмутимо бросил Маккена, направляясь мимо напарника к стоявшим в стороне бычкам.

Стоило ли после этого удивляться тому, что, едва вернувшись к цивилизации, Дик Джонс тут же подал прошение о переводе в другое место?

* * *

Однако это явилось далеко не худшим последствием того вечера. Хотя происшествие само по себе могло стать предметом ночных кошмаров. Маккену сводили с ума воспоминания не столько о нем, сколько об огромной, зеленой, измазанной в крови мухе, неторопливо ползущей по открытому глазу мальчика.

Словно этого было мало, но вдобавок его неотступно преследовали еще и звуки ритуальных заклинаний аборигенов. Маккена явственно их слышал, даже ночью, укрывшись с головой одеялом в своей собственной, тщательно отгороженной от мира дверью и толстыми шторами на окнах спальне. Эти заклинания проникали повсюду, не останавливаясь ни перед какими преградами.

Маккена знал, что они направлены против него. Что они — кара за злодеяние, совершенное им в пустыне Симпсона. Австралийские туземцы владели секретами первобытной магии. Маккене доводилось наблюдать за ее практическим применением, однако он не верил в нее, объясняя все “чудеса” ловкостью рук местных шаманов.

Так было раньше. Все изменилось с тех пор, как ужасные звуки заклинаний стали будить его по ночам. Вздрагивая, он просыпался и садился в кровати, обливаясь холодным потом и думая об отвратительной зеленой мухе.

Какое право имели эти жалкие существа, гораздо более похожие на животных, чем на людей, так с ним обращаться? Превращать его жизнь в кромешный ад! Бессильная ярость и непреодолимый ужас разрывали его мозг на части, превратив его в поле непримиримой битвы между собой. Маккене хотелось вскочить в джип, помчаться в пустыню Симпсона и свинцом заткнуть глотки всем аборигенам. Всем до единого.

Однако сделать это было не в его власти.

В конце концов, он не выдержал и бросил все — свою должность и свой дом, стоявший совсем неподалеку от Границы пустыни Симпсона, бросил Северные территории, даже саму Австралию. Приехав в Гонконг, он начал здесь новую жизнь, но снова оказался в окружении туземцев. Правда, на сей раз китайского происхождения.

И — удивительное дело! — заклинания продолжали преследовать его все время. Рано или поздно Маккена должен был положить конец этому затянувшемуся кошмару. Он должен был хоть что-нибудь сделать или окончательно сойти с ума.

Бледный как смерть, он встал с кровати и принялся рыться в своем сундуке. На дне деревянного ящика, аккуратно сложенная, словно припасенная как раз для такого случая, лежала форма, привезенная им из Австралии, Та самая, в которой он бродил по Северным территориям.

Облачившись в нее, Маккена подобрал “Магнум” и проверил механизм. Медленно, методично он зарядил обойму. И так же медленно он вышел из дома.

Он шел, чтобы убивать или быть убитым самому. Ему было почти все равно.

* * *

Они отправились бы ради тебя на другой конец света. Ради обладания тобой они продали б свои души.

Даниэла в раздумье стояла перед зеркалом, прикрепленным к дверце массивного дубового шкафа, занимавшего значительное место в комнате, отведенной ей Малютой.

Уронив на ковер черное платье от Диора, купленное ей Юрием Лантиным, Даниэла не отрываясь смотрела на свое отражение. На мгновение у нее появилось странное, незнакомое ей ощущение. Она вдруг представила себя собственной дочерью или внучкой, которая, листая семейный альбом, наткнулась на выцветший снимок, запечатлевший ее, Даниэлу Александровну Воркуту.

И в тот же миг, словно в свете сверкнувшей молнии, она вдруг увидела и осознала, сколь извращенной и безрадостной стала ее жизнь.

Возможно, виной тому была мысль о ребенке, которого она могла родить, но так и не родила. Находясь на столь высоком посту, Даниэла, по сути, была лишена личной жизни, наполненной нормальными человеческими радостями. Она душой и телом принадлежала партии, государству, КГБ — кому и чему угодно, только не себе. Даже то удовольствие, что она получала от встреч с Карелиным, являлось запретным и, обреченное храниться в тайне, омрачалось постоянным страхом перед разоблачением.

Долгие годы, влекомая неудержимым честолюбием, она строила свою карьеру, даже не задумываясь о том, какую жертву приносит на алтарь власти.

Матерь Божья, —думала она. — Всего каких-нибудь три года назад я рассмеялась бы в лицо тому, кто заикнулся бы при мне о ребенке. Дети? Какие могут быть дети у женщины, чье стремление к власти не знает границ?

Впервые в жизни Даниэле пришла в голову мысль о бренности всякой власти. Отдавая все силы кошмарному психологическому поединку с Олегом Малютой, она не испытывала никаких иных чувств, кроме страха и отвращения. Она знала, что, если даже каким-то чудом одолеет врага, эта победа не принесет ей радости.

Вспоминая слова, сказанные Малютой в тот памятный морозный вечер на берегу замерзшей Москвы-реки, она не могла не признать их правоту, по крайней мере, в одном. Ее жажда власти действительно превратилась в ненасытное чудовище. Словно вампир, она высасывала эту власть из многочисленных мужчин, пытавшихся использовать ее. Она сама их использовала и отправляла в расход.

Вглядываясь в глубину своих влажных, серых глаз, околдовавших стольких влиятельных сановников советского аппарата, она замерла, пораженная внезапной догадкой. Изумленная до глубины души, она вдруг поняла, что именно может сделать ее счастливой. Ни победа над Малютой, ни кресло председателя КГБ, ни даже пост главы партии и государства не принесли бы ей и миллионной части того счастья, которое доставил бы ей один-единственный ребенок. Ребенок, зачатый ею и Михаилом Карелиным.

Покачнувшись, она потеряла равновесие и ткнулась лицом в зеркало, прижавшись губами к губам своего же отражения. Выпрямившись вновь, она увидела матовое пятно на месте прикосновения своих губ.

В следующее мгновение Даниэла подобрала с пола платье и, критически оглядев его, решила, что оно не подходит для предстоящего вечера в компании Малюты. Отложив его в сторону, она опять внимательно посмотрела на себя в зеркало. Форменная юбка и китель с синими погонами КГБ отлично сидели на ней. Вот так и сойдет, —решила она.

* * *

Ей никогда не приходилось наблюдать за тем, как пьет, или, вернее сказать, напивается Малюта. Разумеется, сидя за обедом, он пропускал по нескольку рюмок водки. Однако на даче он заглатывал такие дозы и с такой скоростью, словно хотел поставить рекорд по употреблению рябиновки за один присест.

Он уже был изрядно навеселе, когда Даниэла вышла к столу. Прежде чем приступить к обеду, Малюта достал еще одну бутылку и, откупорив ее, прихватил с собой. Кому-то явно пришлось изрядно потрудиться на кухне, однако этот кто-то оставался невидимым, и Малюта лично подавал на стол каждое блюдо. Как обычно, он отдавал должное русской кухне, и Даниэла не удивилась, увидев на столе блины, кулебяку и рассольник. Вслед за жареной курицей, с которой стекал густой золотистый жир, наступил черед вареников с вишневой начинкой.