Годы в огне - Марк Гроссман

Вельчинский повернулся к люстре, чтоб Урусова и Злобин видели, насколько он бледен и взволнован, и продолжал декламировать:

А ты… ты не любишь другого?..Кого же?.. Но будет… довольно!..Боюсь я проклятого слова,Мне страшно, мучительно больно…Душа моя грезит так нежно.Ее охраняют незримоС любовью ея белоснежнойДва чистых святых херувима,Ни вздоха, о друг мой, ни слова…Мы в звеньях волшебного круга…Не счастье ль, что любим мы снова,Что любим мы только друг друга?!

Закончив декламацию, Николай Николаевич достойно поклонился, и все стали чувствительно аплодировать, и громче всех Верочка Крымова. Может, сказалось шампанское, которое Злобин то и дело подливал в бокал, а может, почудилось, что стихи все же адресованы ей («он написал их, конечно же, раньше, когда этой самозваной княжны и в помине не было!»). Во всяком случае порозовевшая Верочка громко била в ладошки и кричала «браво!» и даже «бис!».

Сразу поважневший Николай Николаевич стал устало кланяться каждому присутствующему отдельно, даже небрежно кивнул госпоже Крымовой, отчего она вспыхнула совсем багрово.

— Зачем же — «бис»? — со всей возможной деликатностью произнес Вельчинский. — Я прочту новую вещь.

Он снова принял классическую позу читающего метра и почти запел стихи, как это делали когда-то в Питере Бальмонт и Северянин.

Он хризантему вашу бросилНебрежным жестом на рояль, —И тайну встреч обезвопросил,И радость дня облек в печаль…К чему теперь рыдать аккордам?Зачем блистать игрою слов?Им нет созвучий в сердце гордом,Оно молчит в ответ на зов…

Николай Николаевич механически дочитал строфы и явно испытал наслаждение, что, пожалуй, неплохо набил морду, фигурально говоря, всем этим выскочкам и нахалам в офицерских мундирах.

Внезапно в кабинет мрачной, нагловатой и осторожной кучкой вошло несколько мужчин — все в штатском. Они ни с кем не здоровались за руку, а щелкали каблуками и говорили положенные слова, и гнули шеи в поклоне.

Некоторым из них наспех вручили награды, никто не понял — какие, и они тесно уселись за приставной конторский стол.

Огорченный и потускневший Николай Николаевич подошел к Юлии Борисовне и сказал достаточно громко:

— Незачем тащить их сюда. Досадно.

— Не говорите загадками, — попросила княжна, — я не знаю этих людей и потому не могу ни согласиться, ни оспорить вас.

— Здесь контрразведка 6-го корпуса и два наших осведомителя — «Азеф» и «Хват». Господин Злобин, кажется, выпил лишнее, это его приказ — без проволочек доставить на вечер сих сиволапых.

— Вы правы, — запоздало согласилась Урусова. — Это явный риск: звать в штаб Образцова и Соколова. У крыльца их могли заметить красные.

— И заметили… поверьте мне… — в раздражении подтвердил Вельчинский, от которого так обидно отвернулось его маленькое общество.

Неожиданно для всех он протянул руку Юлии Борисовне.

— Раз уж эта братия здесь, пойдемте, я познакомлю вас. Черт знает, может, когда-нибудь и пригодится.

И он повел княжну к гостям, снова говоря, что это — то есть приход филеров — приказ господина Злобина и ослушаться было нельзя.

Урусова лучше других запомнила поручика Постникова и господина Аскалонова. Последний удивительно походил на сиамскую кошку: круглая обросшая физиономия, прямые жидкие усы, злые зеленые немигающие глаза.

Поручик Постников, напротив, был худ и молчалив, то и дело доставал из кармана брюк часы и щелкал кнопкой, будто его ждало неотложное дело.

В комнате было жарко, Вельчинский хмелел все сильнее и, знакомя женщину с Аскалоновым, говорил, похохатывая:

— Это король сыска. Поверьте мне, ма шер[67].

— Вот как! Уже «милая»… Вновь кавалерийская атака?

— Простите, — пробормотал Вельчинский и, чтобы одолеть неловкость, повернулся к Аскалонову.

— Голубчик, сообщи княжне, как ты беседуешь с красными!

Трезвый гость, не желая поддерживать рискованный разговор, проворчал:

— Обыкновенно: словами.

— Ну, не скромничай, не скромничай. А то сам скажу.

— Твое дело. Не лень — говори.

И Николай Николаевич тщился объяснить Урусовой, на каком языке говорят с коммунистами.

По его свидетельству, Аскалонов, избивая арестованных, сообщал им буднично, даже брезгливо:

— Большевик, душа моя, — трудная работа. Ты у меня десять раз умрешь и десять воскреснешь.

Затем княжна обратила внимание на одного человека в кучке. Это был физически достаточно сильный, однако весьма нервный и вспыльчивый господин. Грубые крупные руки с темными шрамами въевшегося угля свидетельствовали, что он мастеровой, угольщик или кочегар.

Нервный господин оказался бывшим помощником машиниста Госпинасом. Его хорошо знали в местном депо, в пристанционных слободках, не любили, догадывались о тайной жизни и предательстве механика.

Возле Госпинаса сидел парень в темном казенном пиджаке. Гость спокойно и нагло оглядывал присутствующих, и княжне казалось: ему скучно и он пытается подавить зевоту.

Это оказался жестянщик депо, осведомитель Дмитрий Соколов, двоюродный брат кыштымца Соколова, убитого по приговору партизан.

Все здесь, за вычетом княжны, знали: Митька, по приказу Крепса, проник в подполье стрелочников и, без ошибок сыграв свою роль, выдал его под сокрушительный разгром.

Позади Госпинаса и Соколова неспешно теребил бороду кряжистый «Азеф» («Маруся»), тот самый, что провалил партийный Центр Челябинска. Образцов косился на стол с вином и едою, и толстые губы провокатора ядовито морщились: это богатое офицерье забыло им предложить даже по стакану водки.

Злобин первый заметил эту несуразицу, и солдаты тотчас принесли несколько бутылок смирновской, ведерко с шампанским и еду.

Вернувшись на свое место, Вельчинский спросил княжну (женщина села рядом), не желает ли она выслушать его, поручика, мнение об этой компании. И узнав, что Юлии Борисовне всё равно, стал рассказывать об осведомителях и корпусной охранке, что знал.

Из слов офицера, забывшего уже о своих обидах, выходило, что эти парни не перегибались зря, не ломали шапку перед начальством, не дули ему попусту в уши.

Все они, за исключением Постникова, были эсеры и считали, что цель оправдывает средства. И посему — либо всех грызи, либо лежи в грязи.

Пирушка тем временем шла своим чередом, и в комнатах становилось шумно и жарко.

Внезапно Злобин поднялся с места, сообщил, что желает кое-что добавить к уже сказанному, и все тотчас онемели.

Полковник был уже весьма в кураже; близость Верочки тоже туманила его. Поэтому речь начальника ковыляла с трудом, и все же насторожила всех.

Злобин намекал на какую-то утечку сведений из штабзапа и требовал от присутствующих — ка́веант ко́нсулес»[68] — в противном случае отделение не выполнит свой долг, а он, полковник, вынужден будет принять меры, которые… и тоже запутался в околице слов.

Потом собрался с духом и стал весьма прозрачно намекать на какие-то провалы отделения и утверждал, что когда кошек много, они упускают мышь, и что «у вас масса дыма, но мало нажарено, господа!»

Крепс, слушавший до того вполуха, теперь резко повернулся к Злобину, пытаясь понять: это обычные призывы к профессиональной настороженности или начальник имеет в виду нечто определенное.

Гримилов сидел, натянутый, как барабан, и на его лице цвели багровые пятна.

Но тут Верочка, к общему ужасу, потянула полковника за рукав, и он опустился рядом с ней. Секретарша Гримилова ужасно конфузилась и говорила милые глупости, а собеседник равнодушно улыбался в ответ.

— Сергей Александрович, — вдруг вздохнула она, — любовь веревкой не свяжешь. Ведь правда?

Злобин что-то отвечал Крымовой, привычно сыпал шутками. Блестящие от долгого употребления остроты приводили неопытную Верочку в восторг, и она, уже не замечая ничего, тянула вино, пьянея у всех на виду.

Чубатый, выпив для храбрости больше положенного, пытался раз-другой подойти к княжне, но возле нее всегда было людно, и еще Иеремии казалось, что Юлия Борисовна совершенно равнодушна к нему. Тогда он снова сел к бутылке и стал разговаривать сам с собой.

— Така краля… — бормотал Чубатый. — Здаеться, и не змалювати такой крали. Личко, як малина.

Потом он спорил с воображаемым собеседником и доказывал ему, что госпожа Урусова «у любый мисяць уродилась», ибо «цю дивчину вси кохають».

Внезапно махнул рукой и отправился сначала, для порядка, к госпоже Гримиловой, а потом — к Верочке. Каждой из них он сказал: «Ой, хто мене поцилуе — заробить спасиння».