Холодный дом - Чарльз Диккенс

Всю эту неделю к нам часто приходил один отставной солдат кавалерийского полка, обучавший Ричарда фехтованию. Это был красивый, грубовато-добродушный мужчина, с открытым лицом и непринужденным обращением, вот уже несколько месяцев занимавшийся с Ричардом. Я так много слышала о нем не только от Ричарда, но и от опекуна, что как-то раз утром, после завтрака, когда солдат пришел, я нарочно уселась со своим рукодельем в гостиной.

– Доброе утро, мистер Джордж, – сказал опекун, который тоже был в комнате. – Мистер Карстон скоро придет. А пока мисс Саммерсон будет очень рада познакомиться с вами. Присаживайтесь.

Он сел, как мне показалось, слегка смущенный моим присутствием, и, не глядя на меня, принялся поглаживать верхнюю губу широкой загорелой рукой.

– Вы всегда появляетесь вовремя – как солнце, – сказал мистер Джарндис.

– По-военному, сэр, – отозвался тот. – Привычка, просто привычка, сэр. Я совсем не деловой человек.

– Однако у вас, как я слышал, большое заведение, – заметил мистер Джарндис.

– Не особенно, сэр. Я держу галерею-тир, но не очень-то большую.

– А как по-вашему, мистер Карстон хорошо стреляет и фехтует? – спросил опекун.

– Довольно хорошо, сэр, – ответил мистер Джордж, сложив руки на широкой груди и сделавшись как будто еще крупнее. – Если бы мистер Карстон увлекся этими занятиями, он мог бы сделать огромные успехи.

– Но он, очевидно, ими не увлекается? – сказал опекун.

– Вначале он занимался с увлечением, а теперь нет… не увлекается. Может, он увлечен чем-нибудь другим… может быть, какой-нибудь молодой леди.

Его живые темные глаза впервые остановились на мне.

– Уверяю вас, мистер Джордж, что он увлечен не мной, – сказала я со смехом, – хотя вы, должно быть, заподозрили меня.

Он залился румянцем, проступившим сквозь его загар, и поклонился мне по-военному.

– Надеюсь, я не оскорбил вас, мисс. Ведь я простой солдат, человек неотесанный.

– Ничуть не оскорбили, – сказала я. – Я считаю это комплиментом.

Если вначале он почти не смотрел в мою сторону, то теперь взглянул на меня несколько раз подряд.

– Прошу прощения, сэр, – обратился он к опекуну с застенчивостью, свойственной иным мужественным людям, – но вы оказали мне честь назвать фамилию молодой леди…

– Мисс Саммерсон.

– Мисс Саммерсон, – повторил он и снова взглянул на меня.

– Вам знакома эта фамилия? – спросила я.

– Нет, мисс, по-моему, я такой никогда не слыхал. Но мне кажется, будто я с вами где-то встречался.

– Вряд ли, – усомнилась я, подняв голову и отрываясь от своего рукоделья, – его слова и манеры были так непосредственны, что я обрадовалась случаю посмотреть на него. – У меня очень хорошая память на лица.

– У меня тоже, мисс, – отозвался он, повернувшись ко мне, и тогда я хорошо разглядела его темные глаза и широкий лоб. – Хм! Не знаю, почему мне это показалось.

Он снова покраснел и так смутился, тщетно силясь вспомнить, где именно он мог меня видеть, что опекун пришел к нему на помощь.

– У вас много учеников, мистер Джордж?

– То много, то мало, сэр. Большей частью маловато – не хватает на жизнь.

– А какого рода люди приходят упражняться в вашей галерее?

– Всякие люди, сэр. И англичане, и иностранцы. От джентльменов до подмастерьев. Не так давно приходили ко мне и француженки и оказались большими мастерицами стрелять из пистолета. А сумасбродов, конечно, сколько угодно; впрочем, эти шляются всюду – была бы дверь открыта.

– Надеюсь, к вам не заглядывают люди оскорбленные, из тех, что замышляют окончить свою практику на живых мишенях? – сказал опекун, улыбаясь.

– Таких немного, сэр, но бывают. Большинство приходит или упражняться… или от нечего делать. Тех и других примерно поровну. Прошу прощения, сэр, – продолжал мистер Джордж, выпрямившись, расставив локти и упершись руками в колени, – вы, кажется, участвуете в тяжбе, которая разбирается в Канцлерском суде?

– К несчастью, да.

– У меня бывал один из ваших товарищей по несчастью, сэр.

– Тоже какой-нибудь истец, чье дело разбирается в Канцлерском суде? – спросил опекун. – А зачем он приходил?

– Человек этот был затравлен, загнан, замучен оттого, что его, так сказать, гоняли взад-вперед от старта к финишу и от финиша к старту, и он вроде как помешался, – объяснил мистер Джордж. – Не думаю, чтобы ему взбрело в голову кого-нибудь пристрелить, но он был в таком озлоблении, в такой ярости, что платил за пятьдесят выстрелов и стрелял до седьмого пота. Как-то раз, когда в галерее никого больше не было и он гневно рассказывал мне о своих обидах, я сказал ему: «Если такая стрельба служит для вас отдушиной, приятель, – прекрасно; но мне не очень нравится, что вы, в теперешнем вашем настроении, столь усердно ей предаетесь; лучше бы вам пристраститься к чему-нибудь другому». Я был начеку – ведь он прямо обезумел, того и гляди затрещину даст, – однако он на меня не рассердился и сразу перестал стрелять. Мы пожали друг другу руки и вроде как подружились.

– Кто же он такой? – спросил опекун, как видно заинтересованный.

– Когда-то был мелким фермером в Шропшире, но теперь его превратили в затравленного быка, – ответил мистер Джордж.

– А это, случайно, не Гридли?

– Он самый, сэр.

Мы с опекуном немного поговорили о том, «как тесен мир», а мистер Джордж снова бросил на меня несколько быстрых, острых взглядов, и я тогда объяснила ему, каким образом мы узнали фамилию его клиента. Он опять поклонился по-военному – в благодарность за мое «снисхождение», как он выразился.

– Не знаю, – начал он, глядя на меня, – почему мне опять кажется… но… чепуха! Чего только не взбредет в голову!

Он провел тяжелой рукой по жестким темным волосам, как бы затем, чтобы отогнать какие-то посторонние мысли, и, немного подавшись вперед, сел, уперев одну руку в бок, а другую положив на колено, и в задумчивости устремил глаза на пол.

– Очень жаль, что этот Гридли снова попал в беду из-за своей вспыльчивости и теперь скрывается, как я слышал, – сказал опекун.

– Да, так говорят, – отозвался мистер Джордж, по-прежнему задумчиво и не отрывая глаз от пола. – Так говорят.

– Вы не знаете, где он скрывается?

– Нет, сэр, – ответил кавалерист, встрепенувшись и подняв глаза. – Я ничего не могу о нем сказать. Судя по всему, его скоро совсем доконают. Можно терзать сердце крепкого человека много лет подряд, но в конце концов это внезапно скажется.

Приход Ричарда положил конец нашему разговору. Мистер Джордж встал, снова поклонился мне по-военному, простился с опекуном и тяжелой поступью вышел из комнаты.

Этот разговор произошел утром в тот день, когда Ричард собирался уезжать. Покупки мы уже закончили, а все его вещи я уложила в середине дня, так что у нас оставалось свободное время до вечера, когда Ричард должен был выехать в Ливерпуль, чтобы оттуда направиться в Холихед. Дело «Джарндисы против Джарндисов» снова должно было слушаться в этот самый день, поэтому Ричард предложил мне пойти с ним в суд и посмотреть, что там делается. Это был его последний день в Лондоне, и ему очень хотелось побывать в суде, а я ни разу туда не ходила, поэтому я согласилась, и мы направились к Вестминстер-Холлу, где происходило судебное заседание. Всю дорогу мы уговаривались, что Ричард будет писать мне, а я ему, и строили огромные воздушные замки. Опекун знал, куда мы направились, и поэтому не пошел с нами.

Когда мы вошли в зал суда, лорд-канцлер – тот самый, которого я видела в его кабинете в Линкольнс-Инне, – уже восседал на своем судейском помосте с чрезвычайно важным и торжественным видом, а ниже помоста стоял покрытый красным сукном стол с жезлом, печатями и огромным приплюснутым букетом цветов, который напоминал крошечную клумбочку и наполнял ароматом весь зал. Ниже этого стола, навалив перед собой кипы бумаг на устланный циновками пол, длинной вереницей сидели поверенные, и тут же, в париках и мантиях, расположились джентльмены из адвокатуры, причем некоторые бодрствовали, другие спали, а один произносил речь, но никто его не слушал. Лорд-канцлер откинулся на спинку своего очень покойного кресла с подушечками на ручках и, облокотившись на подушечку, опустил голову на руку; некоторые из присутствующих дремали; другие читали газеты; третьи прохаживались по залу или шептались, сбившись в кучку, и все, казалось, были тут совсем как дома, ничуть не торопились, ни о чем не заботились и чувствовали себя очень уютно.

Видеть, как все тут идет так гладко, и думать о страшной жизни и смерти тяжущихся, видеть всю эту пышность и великолепие, вспоминая о разорении, нужде и нищенском прозябании, которые за этим скрываются; сознавать, что, в то время как боль несбыточных надежд терзает столько сердец, эта торжественная церемония спокойно продолжается изо дня в день, из года в год в столь же безукоризненном порядке и так же невозмутимо; смотреть на лорд-канцлера и всю орду юристов, поглядывающих друг на друга и на публику с таким видом, словно никто из них и не слыхивал, что правосудие, во имя которого они здесь собрались, служит предметом горьких шуток во всей Англии, вызывает всеобщий ужас, презрение и негодование, славится как нечто столь позорное и постыдное, что разве только чудо может заставить его принести кому-нибудь хоть малейшую пользу, – словом, наблюдать, что тут творится, было для меня так странно и противоестественно, что я, неискушенная во всем этом, вначале просто не верила своим глазам и ничего не могла понять. Я сидела там, куда посадил меня Ричард, старалась прислушиваться и присматриваться к окружающему, но мне чудилось, будто все здесь какое-то нереальное, если не считать бедной маленькой мисс Флайт, слабоумной старушки, которая стояла на скамье, кивая головой в сторону судейских.