Д.В. Сарабьянов Русская живопись. Пробуждение памяти - Дмитрий Владимирович Сарабьянов

1913) как «кубофутуристический реализм». Позднее (1915-1916) он использует термин «кубофутуризм» в своих брошюрах. Это обстоятельство кажется не случайным: именно картины Малевича 1913-1914 годов можно назвать в полном смысле слова кубофутуристическими[213]. Что касается кубизма, то он был воспринят Малевичем раньше. Начиная с «Косаря», которого я склонен датировать 1911 годом, создаются кубистические картины на крестьянские сюжеты — «Жница», «Уборка ржи» (обе-1912) и многие другие, вызывающие ассоциации с произведениями французских кубистов группы Пюто (Глез, Метценже, Лефоконье, Леже, Делафрене).

Сегодня эволюцию кубизма принято делить на три стадии. Первая сохраняет связь с сезанновской композиционно-пространственной структурой. Вторая (называемая аналитической) знаменует дробление предмета на грани. Третья — синтетическая, когда разомкнутые части соединяются в единое целое, причем объединяющим началом становится целостность не предмета, а организма самой картины. Разумеется, такое членение, составленное в основном по Пикассо, Браку и Грису, не может служить идеальной моделью, которой беспрекословно подчиняются все явления, определяемые общим понятием кубизм. «Жница» и «Уборка ржи», как и работы перечисленных выше французских живописцев рубежа 1900-1910-х годов, условно могут быть обозначены как некий переход от первой стадии ко второй. В них сохраняется сюжетное начало, реальность подвергается трансформации, но остается незыблемой и неразложимой пространственная среда, в которой обретают пластическую жизнь фигуры и предметы. Чаще всего и у Малевича, и у французских кубистов сохраняется общий пейзажный план; в иных случаях картины Глеза или Делафрене кажутся традиционными жанрами в пейзаже, где фигуры и предметы одеты в кубистическую «броню».

«Косарь» или «Жница» не дают повода для разговора о каком-либо присутствии футуристического начала. Однако в скором времени — в том же 1912 году — в поздних работах первой крестьянской серии и в сопутствующих ей картинах они заявляют о себе — на первых порах робко, а затем все более и более определенно. Чтобы представить характер перехода от кубистических работ к тому, что мы называем кубофутуризмом, следует обратить внимание на некоторые особенности, присущие эволюции художника. Позволю себе отступление от прямого изложения нашего сюжета.

Когда смотришь на фотографии экспозиций выставок, на которых участвовал Малевич, обращает на себя внимание тот факт, что его произведения определенным образом и к тому же достаточно четко группируются, составляя некие стилевые общности. Естественно, эта особенность обусловлена самой эволюцией творчества художника: импрессионистический этап сменяют работы символистского плана, затем утверждается неопримитивизм, далее — кубизм, вслед за которым начинается кубофутуризм; в последующей эволюции он решительно уступает место супрематизму; в поздних работах постсупрематизм второго крестьянского цикла перерастает в идеальные «первообразы», а замыкают эволюцию всего творчества мастера «ренессансные» и натуралистические опыты. Почти на каждом повороте происходит кардинальная смена художественной концепции, и с первого взгляда может показаться, что перед нами произведения разных авторов. Разумеется, этот первое впечатление обманчиво. В действительности каждая перемена оправдана и логична.

Тезис о том, что Малевич с самого начала неукоснительно и последовательно идет к заветной цели, выдвигавшийся многими исследователями (в том числе и автором этих строк), остается в силе, но требует некоторого разъяснения. Возникает множество вопросов. Каким образом реализуется эта целеустремленность? Как осуществляются переломы? Сохраняются ли какие-то существенные черты старого на новом этапе? И можно ли установить закономерность или определенный тип перехода? Поскольку ответы на эти вопросы для взятой мною темы имеют прикладной характер, выходя за ее границы, и могли бы быть предметом самостоятельного исследования, попытаюсь сформулировать их в самой общей форме.

Наверное, правильно было бы сказать, что нет общего обязательного принципа, в соответствии с которым происходили переломы от одной системы к другой. Но есть доминирующий. Малевич где-то — иногда в центре, а подчас и на окраине утвердившейся системы — находит зерно будущей концепции; от предшествующего чаще всего идет в сторону, а не прямо вперед (особенно в тех случаях, когда действует дополнительный стимул внешнего влияния, как произошло в момент поворота к символизму в 1907-1908 годах), а иногда движется и в противоположном направлении. Это зерно (часто — периферийная точка) может располагаться на разных гранях творческой памяти — на уровне приема, в общей системе стиля, в более широких пределах образной концепции. Приведем некоторые примеры.

В раннем творчестве Малевича чрезвычайно контрастную ситуацию представляют почти одновременные импрессионистические работы (правда, ранняя датировка большинства из них сегодня подвергается сомнению) и символистские произведения, получившие название «Эскизов фресковой живописи». Можно ли найти между ними связующие нити? Если сопоставить бесспорно ранний «Портрет неизвестной (из семьи художника)» (1906) с любым из эскизов фрески, мы поймем, что их объединяет, несмотря на разницу материалов (в первом случае — масло, во втором — темпера), неконтрастная живопись, выдержанная в близких цветах и оттенках — при доминанте желтых и серо-зеленоватых. Из «тонального варианта» импрессионизма (а у Малевича был и другой) художник сделал шаг в сторону ненатурной, довольно условной живописи, по духу своему противоположной импрессионизму. Связующее звено присутствут здесь на уровне приема.

Нечто подобное мы наблюдаем на рубеже первого и второго десятилетия XX века. Если сравнить пуантели конца 1900-х с гуашами 1911 года, образующими неопримитивистскую провинциальную серию, то и в них, несмотря на противоположные образные концепции и различие материалов (масло — гуашь), есть сходство приема: белые и желтые пятна пуантели «Пейзажа с желтым домом» находят отклик в нетвердом контуре фигур «Провинции».

При переходе от, условно говоря, фовистских гуашей 1911 года к раннему «крестьянскому кубизму» связующим звеном оказывается своеобразное истолкование движения. И тут и там фигуры трактованы в застылых позах, свидетельствующих об завершенности определенной фазы движения. Иногда оно бывает весьма динамичным — как, например, в «Полотерах» или в «Купальщике», — но тем не менее всегда фиксируется, останавливается. Фигуры как бы застывают, исчерпывая свои динамические возможности. Эту особенность нельзя отнести к стилевым приемам — скорее здесь проявляется общность, обусловленная принципами истолкования проблемы времени и пространства.

Иной вариант перехода обнаруживаются в поздние годы, когда в момент успешной и напряженной работы над второй крестьянской серией на рубеже 20-30-х создается «Торс (Первообразование нового образа)», по смыслу противоположный картинам «Сложное предчувствие (Торс в желтой рубашке)» или «Крестьянка», а по стилю — весьма им близкий. На почве одной и той же постсупрематистской живописно-пластической системы в ситуации противостояния оказываются две противоположные версии истолкования человека: в первом случае — богооставленной, одинокой и обреченной фигуры на фоне бесконечной Вселенной; во втором — совершенной личности, идеально вписанной в бесконечное и вселенское пространство. Переход осуществляется в пределах стиля, обеспечивая на некоторое время сосуществование двух различных по содержанию версий.

Обратим теперь внимание на то, как осуществляется переход от кубизма к кубофутуризму. В