Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

Интересно у нас чем, — говорил Петро, — Жизнь все время в машину врывается разными своими сторонами: и смешными, и печальными. За смену перед глазами столько лиц пройдет, столько судеб...

— Люди, они, и есть люди, — заметил Сергей Тимофеевич.

— Сплошное кино, — открыто, вовсе незлобиво рассмеялся Петро, лихо подбил лакированный козырек форсистой восьми-клинки из кожзаменителя, какие впервые появились у прибалтийских шоферов. — А на линии! Чего только не насмотришься. Тут тебе и служебные дела обсуждаются, и любовные похождения, разные интрижки. И, знаете, Сергей Тимофеевич, я уж обратил внимание: почему-то о хорошем в людях почти не говорят — все какие-то дрязги, какая-то грязь. С чего бы эго?

— Инерция, — сказал Сергей Тимофеевич. — Эго наш секретарь райкома Николай Григорьевич Каширин выступал перед партийным активом. Как раз об этом говорил. Дескать, больше ругаем, чем хвалим, людей. Сделает человек что-то хорошее — молчим, слова доброго не находим. Но стоит в малом провиниться — тут уж разноса не миновать, тут у нас находятся не то что слова — «выражения». И надо, мол, исправлять этот промах — советские труженики заслуживают самой высокой похвалы, и нечего стесняться эту похвалу воздавать им при всем народе... Сейчас уж есть сдвиги, — продолжал Сергей Тимофеевич, — Ну, а инерция осталась: приучили больше о плохом говорить. В сознании укоренилась эта привычка — сразу не вышибить, время нужно.

— Наверное, так, — согласился Петро, — Но я и не утверждаю, что все клиенты злоязыкие. Есть веселый народ — балагуры, остряки. С такими не заскучаешь. Встречаются, правда, брюзги: скрипят, ноют... противно слушать. А то молчальники попадаются. Я их на три категории разбил: «мыслители» что-то соображают, о чем-то сосредоточенно думают; «созерцатели» витают в облаках, оставаясь равнодушными и к себе, и к окружающему; ну, и — «позеры», которые заботятся лишь о том, чтобы представительней, надменней было их молчание. Эти садятся в машину с таким видом, будто шофер сам должен знать куда везти... С молчальниками тоска зеленая: как в гробу, едешь.

— Значит, всякого насмотрелся?

— Я же говорю, каждый день будто новая часть многосерийного фильма, — усмехнулся Петро. Некоторое время ехал молча. — А вообще-то, собачья должность, снова заговорил он. — Чтобы держаться этой работы, уж очень любить ее надо. Днем ли, ночью, в дождь, туман, гололед, метель таксист на линии. Не он выбирает пассажира, его требовательно останавливает пассажир, указывает адрес, и ты должен везти. Знай, что у него на уме... Весной похоронили одного нашего товарища. Сели к нему трое. Выехали за город по этой трассе. Потом велели свернуть на проселок. Оглушили, затолкали в багажник... Машина им понадобилась на воровское дело. По зачем же человека убивать, сволочи. Вот таких бы я беспощадно, без суда и следствия! Замахнулся на жизнь, считаешь, что она ничего не стоит, отдай свою, и немедленно. А то говорят, приговоренных к смерти не стреляют, хотя и пишут: «Приговор приведен в исполнение». Говорят, их, паразитов, на рудники отправляют.

— Болтовня, — возразил Сергей Тимофеевич. — Нс слушай, Петро. Если уж Верховный Совет отклоняет ходатайство о помиловании, считай, песенка спета... А судить надо. Как же это без суда? Тут вес должно быть по закону. Не где-нибудь, в справедливой стране живем.

— Хорошо, — энергично кивнул Петро. — Согласен. Судить надо. Бывают среди них и больные, невменяемые, не исключена и ошибка следствия. Суд должен разобраться. По уж если установлена виновность, на площадях казнить, принародно, чтобы другим не было повадно. И не надо оправдываться, оглашая соответствующие статьи уголовного кодекса. Коротко и ясно: «Он убил человека, поэтому должен умереть смерть за смерть».

Сергей Тимофеевич молчал, собираясь с мыслями. Что-то в словах Петра казалось ему правильным, заслуживающим внимания и одобрения, но в то же самое время... вызывало протест. И не потому, что от нарисованной нм картины повеяло чуть ли не средневековьем и той эпохой, когда под улюлюканье и вой парижан скатывались отсеченные гильотиной преступные головы. Ему претило само насилие. Он не видел ни смысла, ни пользы, а скорее усматривал вред в том, чтобы принародно демонстрировать насилие над человеком, даже если оно совершается ради справедливости.

— Что ж, Петро, — наконец заговорил Сергей Тимофеевич, — ты, наверное, не видел публичную казнь, а мне — довелось. В Ленинграде судили гитлеровцев — военных преступников, наиболее зверствовавших на ленинградской земле. Потом вешали при большом стечении народа. Вот так, как ты говоришь, — на площади. Казнили фашистов, отъявленных головорезов. В газетах публиковались фотографии: привлеченные к ответственности выродки, нагло улыбаясь, позировали возле виселиц, на которых от их рук нашли мученическую смерть советские патриоты. Я не говорю о том, какими жалкими ничтожествами выглядели они перед своей смертью. Не о них речь. Собравшиеся молчали. Я всматривался в их лица. За сдержанной суровостью проглядывало разное: клокочущая ненависть, любопытство, спокойная правота, удивление, смятение, встречались ужасом наполненные глаза, отведенные в сторону, чтобы не видеть конвульсий умирающего от удушья врага, даже жалость жила у иных во взгляде, сострадание... И только не было злорадства, не было чувства мести, хотя ленинградцы, пережившие трагедию блокады, еще оплакивавшие погибших родных и близких, имели полное право на любую жестокость, во всяком случае на то, чтобы открыто радоваться свершившемуся возмездию... Вот это, Петро, называется человечностью. Надо такими и оставаться — чистыми, благородными... А что происходит, когда насилие возводится в культ, когда им пользуются, как средством психологического воздействия на массы, показал всему миру германский фашизм: наглядное, целеустремленное насилие не воспитывает, оно развращает.

— Точно, — кивнул Петро. — Я об этом не подумал. — Он обогнал самосвал, выскочил на пригорок, проговорил: — А вот уже и ваш хим-дым.

— Ага, кормилец, — оживился Сергей Тимофеевич, обернулся к жене — Подъезжаем, мать. Держи хвост морковкой — кончается беззаботная жизнь. Ты хоть не забыла, как борщ варить?

Анастасии Харлампиевне было не до шуток: отъезды, приезды ее всегда волновали. Тем более нынче, когда так надолго отлучалась из дома. Она даже сдвинулась на край сиденья, готовая сразу же выйти из машины, и не удостоила мужа ответом.

Петро улыбался, сбросил газ, потому что въезжали в поселок, пошутил:

— Теперь главное — не заблудиться...

Вскоре они остановились у подъезда, вроде и не веря, что путешествие окончилось. Сергей Тимофеевич расплачивался с шофером, выставившим вещи.

— Спасибо тебе, Петро, — говорил он. — Рад знакомству. Будешь в наших краях — заходи: подъезд знаешь, окна нашей хаты — вот они, на втором этаже, указал Сергей Тимофеевич и накинул Петру лишнюю трешку.

— Э, нет, — запротестовал Петро. — Так не пойдет. Забирайте, Сергей Тимофеевич, свои кровные назад, а то