Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

А небо почти очистилось от ночных облаков. И в этом голубом, как до войны, небе, в южной его четверти, сигнальщик Плахоткин замечает пять точек. Прежде чем точки вырастают — быстро вырастают! — в пятерку зловеще ревущих «юнкерсов», конвой изготавливается к бою.

И началось!

Огонь изо всех стволов. Длинными очередями работают ДШК на «Гюйсе» и охотниках. Бьют взахлеб автоматы. По красным пунктирам трассирующих снарядов командиры орудий управляют стрельбой. То и дело врывается в грохот огня высокий мальчишеский голос Галкина, усиленный мегафоном. В фуражке со спущенным ремешком, со странной своей улыбочкой, он стоит у кормовых автоматов, вскинув бинокль кверху, — весь ушел Галкин в стрельбу, в определение высоты, дистанции, углов упреждения. Все это быстро меняется — «юнкерсы» кружат, заходят с разных сторон, с воем переходят в пике. Качка мешает наводке орудий. Но зенитчикам не впервой. Бьют из всех стволов, ставят заградительный огонь, не подпускают пикировщиков к лодке.

Бомбы рвутся вразброс. Тут смотри в оба! Козырев маневрирует, уклоняясь от бомбовых ударов, бросает тральщик то влево, то вправо, то малый ход дает, то полный. Да еще надо посматривать, чтоб на крутом повороте не зарыть корабль, не очутиться лагом к волне — не то волна, прокатившись по верхней палубе, смоет людей за борт.

Не подпустить «юнкерсы» к лодке! На лодке поврежден руль, Федор ограничен в маневре… Опять летят бомбы…

— Право на борт!

Серия взрывов. Вымахивают столбы, опасно приближаясь к «Гюйсу». Не поверни Козырев корабль, непременно угодил бы под бомбу. Резко просвистели осколки. Как там Федор? Лодка, сильно накренив рубку, повторяет маневр тральщика.

— Помощник! — бросает Козырев. — Свяжитесь с базой: атакован с воздуха, нуждаюсь в помощи. Пусть шлют истребители!

Толоконников — бегом в радиорубку.

Ага, один «юнкерс» горит, тянет за собой черный дым. А ну, еще огоньку, комендоры!

Клюнув носом (видна за стеклом фонаря темная фигура летчика), срывается в пике очередной «юнкерс».

— Лево на борт!

Это правильно… Иначе — прямое попадание… Но очень близко у правого борта рвется бомба. Взрывной волной подбрасывает корму, обнажившиеся винты идут вразнос, «Гюйс» затрясло как в лихорадке. В следующий миг тральщик оседает под тяжким ударом обрушившегося водяного столба.

Козырева отбрасывает в угол мостика, больно ударяет о поручни. Он падает, не удержавшись. Сквозь рваную дыру в обвесе мостика он видит синь воды, и тут же ее смывает кипящей пеной, над обвесом встает огромная волна с загнутым белым гребнем. Привалясь спиной к обвесу, уронив чернявую голову на грудь, сидит кто-то в бушлате, рядом валяется бескозырка. Все это Козырев в одно мгновение охватывает взглядом, пытаясь подняться. Это удается не сразу: мостик ходит под ногами. В ушах заложено. Он видит: поднимаются, тоже сбитые взрывом с ног, Балыкин и Волков, у Волкова трубка торчит изо рта, ну как же, он голову скорее потеряет, чем трубку любимую…

А, вот оно что: рулевого Лобастова отбросило от рулевой колонки, он потянул ручку манипулятора, и тральщик резко повернулся лагом к волне. Лобастов, обхватив нактоуз, поднимается, встает к рулю.

— Держать против волны! — говорит ему Козырев.

Только сейчас доходит до него, что тральщик стоит. Не слышно стука дизелей, — может, потому что в ушах заложено? — но и привычной вибрации мостика под ногами Козырев не ощущает… Но вот же — хоть приглушенно, но слышит он нарастающий рев моторов… Звено «чаек» проносится над головой! «Юнкерсы» уходят, набирая высоту. Либо израсходовали запас бомб, либо не хотят связываться с истребителями…

Занимая свое место у переговорных труб, Козырев видит лодку слева, в полумиле примерно. Цела, слава те господи…

— В машине! — кричит он в переговорку.

— Есть в машине, — отвечает чей-то далекий, будто из пропасти, голос. — Счас, товарищ командир… Механика позову…

Потом быстрый голос Иноземцева:

— Товарищ командир? А я до вас никак не…

— Почему не работают дизеля?

— Большие повреждения! На правом разбит осколком картер. А левый… Минуточку! — Козырев слышит, как Иноземцев орет кому-то: — Распорку ставь, быстро! Ничего, ничего, протиснешься! Хочешь, чтоб нас затопило?! — И снова в переговорку: — Много пробоин, товарищ командир, по правому борту. Что? Больше десяти! Разрывы в обшивке… Минуточку…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Балыкин трогает Козырева за локоть:

— Вызови Уманского. Плахоткин, кажется, убит… А я в машину спущусь…

— Товарищ командир, — это Толоконников возник с другой стороны, — затоплен тральный трюм, я направил туда аварийную партию.

— Проверьте, помощник, герметизацию помещений, — говорит Козырев, уже вполне овладев собой. — К заводке пластыря приготовьтесь. — И в переговорку: — Фельдшера на мостик!

Он кидает взгляд в тот угол мостика, где, привалясь к обвесу, уронив на грудь чернявую голову, недвижно сидит сигнальщик Плахоткин, — ах, бедняга, неужели наповал?..

На мостик взбегает Уманский, за ним поспешают два санитара.

Волков стоит рядом, трубочку погасшую посасывает. Ладно хоть, что не вмешивается… Кажется, растет дифферент на корму — это худо… Схватив мегафон, Козырев кричит:

— На юте!

— Есть на юте! — отвечает с кормы мичман Анастасьев.

— Доложить обстановку!

Анастасьев, тоже приставив ко рту мегафон, докладывает: боцман с аварийной партией заделывает пробоины в трюме… помята наружная обшивка… погнут баллер руля…

Час от часу не легче…

В переговорной трубе — далекий голос Иноземцева:

— Еще поджать домкратом!.. Ну что там, готова помпа?.. Трюмные, я вам говорю, помпа готова?.. Пускайте!

От воя помпы, донесшегося из недр корабля, стало немного легче на душе у Козырева. Значит, началась откачка воды. Теперь бы дать ход…

— В машине! Так что с дизелями, механик? Можете дать ход?

Иноземцев повторяет: правый запускать нельзя, а с левым еще не разобрались — почему-то упало до нуля давление масла, пришлось срочно остановить. Как только кончим заделку пробоин, он, Иноземцев, займется левым.

Уманский докладывает: Плахоткина убило. Осколком в висок.

Санитары уносят Плахоткина с мостика. Его лицо залито кровью, руки безжизненно болтаются. Жить бы тебе да жить, Плахоткин, в твои-то двадцать неполных лет… Такое ощущение у Козырева, будто целились в него, а попали вот в Плахоткина…

Ржанников, командир отделения сигнальщиков, докладывает о заступлении на вахту. Тоже ведь превосходный сигнальщик Ржанников, да и другие… а почему-то Костя Плахоткин, с его наивностью и смешливостью, с его неутоленной страстью к сочинительству стихов, ближе, роднее, что ли…

— Надо принимать решение, командир, — басит Волков, хладнокровно набивая трубку желтыми волокнами табака.

— Принимаю решение, товарищ комдив: лодке с охотниками продолжать движение.

— Верно. А себе вызови с Лавенсари буксир.

— Дойду своим ходом, товарищ комдив.

Волков посмотрел на него искоса, откуда такая уверенность? А Козырев уже отдает приказание сигнальщику, и Ржанников взмахами флажков над головой вызывает лодку. Приняв семафор, лодочный сигнальщик пишет в ответ: «Вас понял. Нужна ли вам помощь?» Козырев велит ответить: «Помощь не нужна. Счастливого пути».

Уходит лодка, уходят морские охотники. Израненный «Гюйс» один остается в море, он лежит в дрейфе, подбрасываемый волнами, наполненный металлическими стуками, звонами, воем водооткачивающих насосов. А солнце уже поднялось высоко. На воду легла солнечная дорожка — вся из подвижных золотых челнов. Свежеет ветер, наплывают с запада облака, и кажется, будто плывет само небо. На гребнях волн все чаще вспыхивают белые гривы.

Все движется вокруг — море и небо. Только тральщик недвижен.

Козырев не торопит механика и его мотористов. Знает: словами, приказами работу не ускоришь. Знает: там, в машине, и без всяких приказов поторапливаются, времени зря не теряют. Только бы не налетели опять. Без хода трудно будет отбиться от самолетов…