Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи - Леонид Андреев

Директор. Как в могиле?

Его светлость. Мертвецы говорят.

Директор. Как в вашем сердце, Ваша светлость?

Его светлость. И в вашем, господин директор. Теперь покажите мне вот этих.

Директор (обращается к молчаливому Режиссеру). Идите и слушайте мои приказания. Дайте свет на зрителей.

Режиссер удаляется. Его светлость и Директор, склонив головы, как мастера своего дела, неспешно рассматривают зрителей.

Его светлость. В этом слабом освещении они мне нравятся. Они похожи на живых. Вон тот положительно шевелился, когда вы хвалили художника, господин директор.

Директор. А вон тот положительно привстает, когда слышит голос Вашей светлости.

Оба тихо смеются. Внезапно вспыхивает яркий свет и падает на деревянных зрителей, беспощадно обнажая плоские деревянные лица, жалкую пестроту красок, наивную бессмысленность, лишенную стыда.

Его светлость. И это зрители нашего театра?

Директор. Да, это зрители нашего театра. Но вы удивлены, Ваша светлость? Разве вы не этого ожидали?

Его светлость. Да, я удивлен. И вы думаете, что наши актеры в них поверят?

Директор. Наши актеры в них поверят.

Его светлость. В это дерево и сурик? В эту жалкую мазню бездарного мазилки? В эту наивную бессмысленность, лишенную стыда? Полноте, господин директор, ваши актеры освищут вас. Эти куклы негодны даже для того, чтобы быть пугалами на огороде, они не обманут даже воробья!

Директор. Но наши актеры в них поверят. Ах, Ваша светлость, не в этом ли вся соль нашей игры? Ведь мы решили посмеяться, а стоило бы смеяться, если бы эти куклы были… не хуже нас? Только гениальная бездарность, как мой знаменитый художник, вложив в творение всю свою бессмертную душу, мог дать такое сочетание: бессмертие в ничтожестве. Всмотритесь, Ваша светлость: на первый взгляд лишь дерево и краски; но дальше — они уже смотрят! Еще дальше — не слышите ли вы, как бьется какой-то странный деревянный пульс? Еще немного — и чей-то деревянный голос…

Его светлость. Пожалуй, вы и правы. А вы не думаете, что и вы поверите в них?

Директор. Я?

Его светлость. Да, вы. К концу представления, конечно.

Директор. Я? Вы изволите шутить, Ваша светлость?

Его светлость. Да, я шучу. Вы меня интересуете, господин директор. Если мой вопрос не покажется вам нескромным: где ваша жена, господин директор? Вы человек не первой молодости.

Директор. Умерла, Ваша светлость.

Его светлость. А ваши дети?

Директор. Умерли, Ваша светлость.

Его светлость. А ваши друзья?

Директор. Умерли, Ваша светлость.

Его светлость. Вы одиноки?

Директор. Как и вы, Ваша светлость… если мне простится мое нескромное замечание.

Его светлость. Да. Вы забываетесь.

Директор молча кланяется. Молчание. Прикажите дать свет на сцену.

Директор (кричит). Дать свет на сцену!

Столб яркого света переходит на эстраду. Зрители как бы гаснут, тают в полумраке, оживают странно.

Его светлость. У вас на сцене только стол и стул… разве этого достаточно для представления?

Директор. Достаточно, Ваша светлость. Остальное они вообразят.

Его светлость. А этот странный цветок? По колючкам я сказал бы, что это кактус, если бы в его извивах не было чего-то слишком живого, слишком злобного. В его взгляде…

Директор. Вы заметили, что он смотрит?

Его светлость. Да. В его взгляде есть что-то предательское, он таится, словно в засаде. Это остроумно… но что это значит?

Директор. Все, что хотите, Ваша светлость: и горе и радость, и жизнь и смерть. Весной это похоже на сад, зимою на кладбище; королю это напомнит его корону. Это сценическая условность, которая вообще облегчает работу воображения, дает игре естественность и необходимый пафос.

Его светлость. Вы мне нравитесь, господин директор. Завтра я с удовольствием послушаю вашу музыку и погляжу актеров — они должны быть интересны не менее всего того, что вы уже показали.

Директор. Но почему же завтра?

Его светлость. Сейчас ночь.

Директор. Да, сейчас ночь.

Его светлость. Ваши музыканты спят.

Директор. А разве ночь не есть сценическая условность? Музыканты готовы, Ваша светлость, и ждут ваших приказаний.

Маскированный (пожимает плечами). Вы кудесник, господин директор. Я слушаю.

Директор (кланяется и говорит негромко). Дайте музыку.

За сценой играет оркестр. Высокий человек в маске и Директор внимательно слушают; маскированный оперся рукою на край эстрады, склонил голову и, видимо, глубоко задумался; Директор стоит так, словно прислушивается к его мыслям. Высокий вздыхает.

Его светлость. Это очень веселая музыка.

Директор. Да, Ваша светлость. Очень веселая.

Его светлость. Но в ней есть и печаль. Ваша жена была красива, господин директор?

Директор. Да, Ваша светлость.

Его светлость. Но в ней есть и тоска. Ваша жена умерла, господин директор?

Директор. Да, Ваша светлость.

Его светлость. Но в ней есть и смертное томление, и ужас, и одинокий стон бесприютного ветра, и слабая мольба о помощи. Ваши дети умерли, господин директор? Но отчего же вы молчите? Или я ошибся — и это и есть веселье нашего театра?

Директор. Да, Ваша светлость. Это и есть веселье нашего театра. Если вы изволите вслушаться, то вы поймете: это обычная музыка, которая играется на всех балах. Хочется танцевать, когда ее слышишь.

Его светлость. Да, хочется танцевать. Вы так искусно изменили мотив, что переход едва заметен. Но довольно. Я не хочу танцевать.

Директор (кланяется и кричит). Довольно!

Музыка смолкает. Молчание.

Маскированный (движением головы указывает на нарисованных зрителей). Они должны быть довольны. Отчего они не аплодируют?

Директор. Здесь нет еще актеров.

Его светлость. А мы?

Директор. Ваша светлость в прекрасном настроении и изволит шутить. Но не хотите ли вы взглянуть на настоящих актеров, которые завтра создадут славу нашему театру? Они к вашим услугам.

Маскированный. Сейчас? Но сейчас глубокая ночь.

Директор. Ночь — только условность. Если вы изволите сесть — представление займет довольно много времени, — я проведу перед вами моих актеров. Каждый из них, в том костюме и гриме, в котором он будет играть, освещенный ярко, пройдет через сцену.

Маскированный. Нет, я буду стоять. Я смотрю.

Директор (приказывает негромко). Дайте актеров.

Свет внезапно гаснет, и несколько мгновений стоит полная тьма. Затем у заднего конца эстрады вспыхивает ореол, и в нем две фигуры: юноша и девушка в средневековых романтических костюмах. Обнявшись, с застывшим выражением на лицах счастья и муки, они медленно скользящей походкой проходят через сцену и скрываются в той двери, что ведет за кулисы; и свет сопровождает их. Во все время, пока они идут, глаза их смотрят прямо перед собою, лица мертвенны и странно неподвижны — как у трупов.

(Объясняет.) Это влюбленные. Я нарочно одел их в средневековые костюмы: это больше идет к любви, чем наша отвратительная прозаическая одежда. Они умрут к концу второго действия.

Маскированный. Тише!

Директор. Они не слышат. Они оба умрут к концу второго действия.

Снова вспыхивает свет на конце эстрады, и в нем показывается фигура веселого человека во фраке. С застывшей гримасой смеха на мертвецки бледном лице он медленно, глядя перед собою, проходит через эстраду. В петлице его фрака огромная, как развернувшийся кочан капусты, красная роза.

(Объясняет.) Это веселейший в мире человек. Он питается смехом, в его жилах вместо крови текут улыбки, а там, где у людей бьется сердце, у него прыгает самый лучший, самый смешной, очаровательно-нелепый анекдот.

Маскированный. Он умрет?

Директор. Как и все мы, Ваша светлость.

Снова вспыхивает свет. Через сцену проходит, проплывает величественно высокий, уже немолодой, гордый человек с бритым красивым лицом. В своем окаменелом величии он похож на тяжелый движущийся монумент.