ИДИОТ - Федор Достоевский

- Так… не читать? - прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах: - не читать? - пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью: - вы… боитесь? - повернулся он опять к князю.

- Чего? - спросил тот, все более и более изменяясь.

- Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать копеек? - вскочил вдруг Ипполит со стула, точно его сдернули: - какая-нибудь монетка?

- Вот! - подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль, что больной Ипполит помешался.

- Вера Лукьяновна! - торопливо пригласил Ипполит: - возьмите, бросьте на стол: орел или решетка? Орел - так читать!

Вера испуганно посмотрела на монетку, на Ипполита, потом на отца и как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел.

- Читать! - прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением судьбы; он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор. - А впрочем, - вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, - что это? Неужели я бросал сейчас жребий? - с тою же напрашивающеюся откровенностью осмотрел он всех кругом. - Но ведь это удивительная психологическая черта! - вскричал он вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении: - это… это непостижимая черта, князь! - подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: - это вы запишите, князь, запомните, вы ведь, кажется, собираете материалы насчет смертной казни… Мне говорили, ха-ха! О, боже, какая бестолковая нелепость! - Он сел на диван, облокотился на стол обоими локтями и схватил себя за голову. - Ведь это даже стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, - поднял он почти тотчас же голову. - Господа! Господа, я распечатываю пакет, - провозгласил он с какою-то внезапною решимостию, - я… я, впрочем, не принуждаю слушать!..

Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой и стал расправлять их.

- Да что это? Да что тут такое? Что будут читать? - мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством. Может быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать.

- Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, - прибавил для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: "Необходимое объяснение". Эпиграф: "Aprиs moi le dйluge"… Фу, чорт возьми! - вскрикнул он, точно обжегшись: - неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что все это в конце-концов, может быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом…

- Читали бы без предисловий, - перебил Ганя.

- Завилял! - прибавил кто-то.

- Разговору много, - ввернул молчавший все время Рогожин. Ипполит вдруг посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин горько и желчно осклабился и медленно произнес странные слова:

- Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так…

Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех; всякого тронула краюшком какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил:

- Так это вы… вы были, вы?

- Что был? Что я? - ответил, недоумевая. Рогожин, но Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал:

- Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в тот день, когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы?

- На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с ума, парень?

"Парень" опять с минуту помолчал, приставив указательный палец ко лбу и как бы соображая; но в бледной, все так же кривившейся от страха улыбке его мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее.

- Это были вы! - повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным убеждением: - вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу… Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, - не понимаю, но это были вы!

И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть, несмотря на все еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга.

- Вы сейчас, господа, все это узнаете, я… я… слушайте…

Он опять, и ужасно торопясь, схватился за свои листочки; они расползлись и разрознились, он силился их сложить; они дрожали в его дрожавших руках; долго он не мог устроиться.

Чтение наконец началось. В начале, минут с пять, автор неожиданной статьи все еще задыхался и читал бессвязно и неровно; но потом голос его отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда только довольно сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип; чрезвычайное одушевление, овладевавшее им все более и более по мере чтения, под конец достигло высшей степени, как и болезненное впечатление на слушателей. Вот вся эта "статья": "МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ". "Aprиs moi le dйluge!

"Вчера утром был у меня князь; между прочим он уговорил меня переехать на свою дачу. Я так и знал, что он непременно будет на этом настаивать, и уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне на даче будет "легче умирать между людьми и деревьями", как он выражается. Но сегодня он не сказал умереть, а сказал "будет легче прожить", что однако же почти все равно для меня, в моем положении. Я спросил его, что он подразумевает под своими беспрерывными "деревьями", и почему он мне так навязывает эти "деревья", и с удивлением узнал от него, что я сам будто бы на том вечере выразился, что приезжал в Павловск в последний раз посмотреть на деревья. Когда я заметил ему, что ведь все равно умирать, что под деревьями, что смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так церемониться, то он тотчас же согласился; но зелень и чистый воздух, по его мнению, непременно произведут во мне какую-нибудь физическую перемену, и мое волнение и мои сны переменятся и, может быть, облегчатся. Я опять заметил ему смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею улыбкой, что он и всегда был материалист. Так как он никогда не лжет, то эти слова что-нибудь да означают. Улыбка его хороша; я разглядел его теперь внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я его теперь; теперь мне некогда с этим возиться. Моя пятимесячная ненависть к нему, надо заметить, в последний месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть, я приезжал в Павловск, главное, чтоб его увидать. Но… зачем я оставлял тогда мою комнату? Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и если бы теперь я не принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать до последнего часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты ни за что и не принял бы предложения переселиться к нему "умирать" в Павловск.

"Мне нужно поспешить и кончить все это "объяснение" непременно до завтра. Стало быть, у меня не будет времени перечитать и поправить; перечту завтра, когда буду читать князю и двум, трем свидетелям, которых намерен найти у него. Так как тут не будет ни одного слова лжи, а все одна правда, последняя и торжественная, то мне заранее любопытно, какое впечатление она произведет на меня самого в тот час и в ту минуту, когда я стану перечитывать? Впрочем, я напрасно написал слова: "правда последняя и торжественная"; для двух недель и без того лгать не стоит, потому что жить две недели не стоит; это самое лучшее доказательство, что я напишу одну правду. (NB. Не забыть мысли: не сумасшедший ли я в эту минуту, то-есть минутами? Мне сказали утвердительно, что чахоточные в последней степени иногда сходят с ума на время. Проверить это завтра за чтением, по впечатлению на слушателей. Этот вопрос непременно разрешить в полной точности; иначе нельзя ни к чему приступить.)

"Мне кажется, я написал сейчас ужасную глупость; но переправлять мне некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово нарочно не переправлять в этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам заметил, что противоречу себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно определить завтра за чтением, правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, и верно ли, стало быть, все то, что я в этой комнате в эти шесть месяцев передумал, или только один бред.

"Если б еще, два месяца тому назад мне пришлось, как теперь, оставлять совсем мою комнату и проститься с Мейеровою стеной, то я уверен, мне было бы грустно, Теперь же я ничего не ощущаю, а между тем завтра оставляю и комнату, и стену, на веки! Стало быть, убеждение мое, что для двух недель не стоит уже сожалеть или предаваться каким-нибудь ощущениям, одолело моею природой и может уже теперь приказывать всем моим чувствам. Но правда ли это? Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно? Если бы меня стали теперь пытать, то я бы стал наверно кричать и не сказал бы, что не стоит кричать и чувствовать боль, потому что две недели только осталось жить.