Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

Иногда по вечерам заходил Тимковский. Теперь, с разрешения князя, он делал это открыто. По совету Иакинфа Тимковский засел за книгу о своем путешествии в Китай через Монголию, и отец Иакинф щедро с ним делился всем, чем мог. Раз уж сам не волен пока публиковать свои труды, пусть хоть Егор Федорович напишет о памятном своем путешествии. Человек он просвещенный, не чета этому пьянице Первушину, что сопровождал в Пекин их миссию. Тот прображничал в Пекине несколько месяцев и, наверно, даже и не разглядел как следует китайской столицы. А Тимковский пытлив и наблюдателен. И у него есть слог, умеет рассказать об увиденном живо и занимательно. Отец Иакинф был рад ему помочь. Часами они беседовали у него в келье. Подробнейшим образом Иакинф отвечал на все его расспросы, предоставлял Тимковскому рыться в своих переводах.

А в тот вечер Иакинфу что-то не работалось. Вздремнув часок после обеда, вскочил, умылся, разложил на столе бумаги, но привычная работа не шла на ум. Он сидел, уставясь в окно. За мутными стеклами шумели березы пожелтевшей уже листвой. В келью вползали сумерки. Каждые четверть часа на колокольне звенели куранты. А он все сидел за столом перед грудой книг, не зажигая свечи, не прикасаясь к перу.

Нахлынули мысли о себе, о прошлом, о несбывшемся… Услужливая память выбрасывала из своих глубин давно там погребенное. Память у него была несусветная, но он старался держать ее в узде, извлекая из ее запасников только то, что было нужно в данную минуту, всегда умел отделить важное от нестоящего. А тут он вдруг оказался над нею не властен. Вставало такое, что он, казалось бы, давно похоронил… Мелькнула Наташа… Китайская принцесса… Проскакала на мохнатой кобылке смешливая монгольская наездница… И вдруг из каких-то самых заповедных глубин всплыла Таня… Пришло на ум, что она где-то тут, совсем рядом… Еще в Казани он слыхал, что Карсунские давно обосновались в столице. Саня, как ему рассказывали, преподает в тутошнем университете. А что, ежели к ним нагрянуть? Но что он для них? Человек из прошлого. Из какой-то другой жизни. Почти что с того света…

Да и с чем он придет? Саня — профессор. Добился-таки своего. А он? Ему уже сорок пять, а так ничего и не сделал. Ровным счетом ничего! Опальный архимандрит, заточенный в лаврскую келию и ждущий суда Синода. И еще неведомо, чем кончится для него этот суд!

А у них, должно быть, дом — полная чаша. Дети. Может, и внуки. Сколько прошло лет, как они не виделись? Двадцать пять. Четверть века. Целая жизнь.

Зачем бередить старое? Что он им, бездомный монах?..

Нет. Он придет, когда сам чего-то добьется в жизни. Когда не стыдно будет взглянуть им в глаза.

Таня, милая Таня. Давняя любовь его… Он брал первую попавшуюся женщину, когда нужда того требовала, но Таня всегда оставалась с ним. Хотя он порой и не сознавал этого… Счастлива ли ты? Дай-то бог всякого тебе благоденствия!..

В его представлении счастье — это когда хорошо его близким. А был ли у него кто-нибудь ближе и дороже Тани? Она перевернула всю его жизнь, но куда бы он ни бежал от нее, всегда оставалась с ним, хотя и находилась все эти годы в какой-то безмерной дали. Далекая и недоступная. Милая, милая девочка… Так она и осталась — девочкой, неуловимой, как мечта. Другие менялись, старились, даже сходили в могилу. А она так и жила где-то за тридевять земель, в какой-то иной жизни. Когда он и сам был еще не Иакинф, а Никита. Узнали бы они друг друга? У него — давно седина в бороде. А она — мать, может, и бабушка. Нет, такой он не в силах ее себе представить. Пусть так и останется прежней Таней. Далекая, несбывшаяся его мечта.

Есть, наверно, в жизни каждого такой момент, когда принимаешь самое важное, единственное решение, от которого зависит вся твоя последующая жизнь. Это можно сделать в одну минуту. Да что там в минуту — в секунду, когда поднял ногу для первого шага и все зависит от того, куда ты ее поставишь. Не постригись он тогда сгоряча, мог бы стать сельским священником в каком-нибудь тихом приходе, о чем умолял его отец. Или статским профессором, как Саня. А мог бы пойти в гусары, как брат Илья. Илья Фениксов. Ишь какую фамилию себе придумал. Где он теперь, Илюшка? Куда только не писал, так и не дознался. Вот как могла бы повернуться его жизнь!

А теперь уже ничего не изменишь, никуда не свернешь и надобно идти стезей, какую себе избрал.

Монашья судьба человека! А какой из него монах? У монаха есть хоть молитва, которая может утишить скорбь, муки душевные. А где у него эта молитва? Кому молиться? Неведомому богу, которого каждый народ рядит по-своему? И в которого он сам давно потерял веру? Христу, сыну божию? Но ежели и жил почти две тысячи лет тому назад Христос, так был он странствующий проповедник, вроде Шакья-муни. Или Конфуция. Или Лао-цзы. Можно, конечно, проникнуться благородными, хоть и наивными, мыслями его проповеди, стараться следовать его заповедям, но к чему же молиться ему?

Да, блажен, кто верует! Но ему это уже недоступно. Было время, да кажется, не так уж и давно, когда он твердо верил, что бессмертие души — это не химера, что непременно — что бы там ни говорили философы и ученые — есть иная, вечная жизнь. А наша теперешняя, земная — только ступенька перед ней, только подготовка, что-то вроде католического чистилища. Теперь он убежден в обратном. И ежели есть у каждого живущего какая-то предустановленная задача, она должна быть исполнена здесь, на земле, в этой единственно данной нам днесь жизни. Другой не будет. И исполнить ее надобно теперь, не откладывая на потом. Этого "потом" тоже не будет.

И единственная у него молитва — это труд. В нем его утешение. И смысл жизни. И ее оправдание.

Когда-то давно, еще у подножья Великой стены, он говорил себе, что мирские утехи не для него, что он обойдется и без жены, без семьи, без детей. Так иди же в одиночестве, как тот странствующий китайский монах под дырявым зонтиком, дорогой нищеты, в поисках истины!

II

Иакинф терзался: что же делать ему со своими трудами? Духовному ведомству они не нужны. Знакомых в Петербурге ни души. Вспомнился граф Потоцкий. Но его, оказывается, давно уже нет в живых.

Егор Федорович посоветовал снестись с директором Публичной библиотеки Алексеем Николаевичем Олениным.

— Беспременно, беспременно надобно вам обратиться к Оленину, отец Иакинф, — говорил он. — Человек он влиятельнейший. Действительный член Российской академии, президент Академии художеств, государственный секретарь. И при всем том — страстный любитель наук и древностей. При многообразной службе своей он все свободное время посвящает сим любимым предметам. Сколько ученых и литераторов им тут поощрено и взыскано. Вот Ивана Андреевича Крылова и ко двору представил, и на службу в Публичную библиотеку определил.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});