Чужак - Симона Вилар

Он умолк на полуслове, выругался грязно. Воцарилось напряженное молчание. И за брата докончил Аскольд:

— Олег словно только и ждал этого. Явился с ратью и отбил часть киевского полюдного обоза.

А кто-то уже восклицал:

— Да как же ты, Дир, допустил такое?

— Ничего, — властно перебил всех Аскольд. — Придет время, и поквитаемся с Олегом Новгородским.

Не с Олегом, поправил кто-то, с Рюриком. Ведь Олег всего-навсего воевода при Рюрике. Аскольд это замечание проигнорировал. Заговорил о другом. О хазарах. Дескать, как донесли ему, примирились они ныне с врагами своими, арабами и ромеями. Теперь и на север глянут, на Киев, вспомнят, что дань им уже несколько лет не выплачивалась, придут скоро. Так что придется Киеву уплатить, потрясти закрома-то, как городские, так и боярские.

Опять крики, шум поднялись в гриднице. Вспомнили, что ранее братья-варяги обещались их от дани той освободить, а нынче что? Прошлым летом даже побили хазар, и после этого еще и платить?!

— Когда на севере сила собирается, нельзя нам еще и с юга похода ждать, — объяснил Аскольд. — Лучше дань уплатить, тогда и с северным соседом можно будет поквитаться.

— А что же Дир воинственный, пока дремать будет? — спросил кто-то сурово, и Твердохлеба узнала голос Микулы Селяниновича.

— Дир свое дело знает, — ответил Аскольд. — И возросшая мощь Киева тому порука. А вот что врагов внутренних нам пока извести надо — это первое дело.

И он поведал, как этой зимой приезжала к нему в Киев мать пленного Родима Параксева, как весть о наворопнике сообщить хотела, о том, что в терем затесался. Обещалась даже указать на врага, однако не успела. И Аскольд рассказал, как загадочно умертвили княгиню перед самым свиданием с ним. А кто? Осталось загадкой.

Голос Аскольда звучал сильно и ровно. Твердохлеба так и представляла его, восседающего в длинной собольей шубе и пышной шапке на высоком стольце — золоченом седалище, подпертом изваяниями диких зверей. Этот стул-столец без спинки еще прежние князья привезли из дальних краев, а от него и Киев прозвали стольным. И вот на нем восседал бродяга варяг, призванный на правление, когда старая династия стала неугодной. От этих мыслей в груди княгини змеей-гадюкой шевельнулась старая ненависть. Одно утешало: на кого бы ни думал возвести подозрение Аскольд, о причастности Твердохлебы не догадывался.

Князь между тем продолжал. Говорил о своих доглядниках-наворопниках, дескать, донесли они ему, как прошлой зимой ездил к племенам, что вокруг Киева, странный волхв, подосланный Олегом, вел речи, враждебные киевским князьям. И был он не стар, на приметном коне таком, пятнистом, как барс.

— Я видел того, о ком говоришь, — подал голос ярл Олаф.

— И ты молчал все время! — гневно воскликнул Дир.

— Да ты и сам его видел, князь. Аль забыл горящий Копысь-град и того, кто там все замутил?

Но Дир смолчал. И тогда Олаф поведал, как в Копыси среди огня и пламени появился всадник на пятнистом белогривом коне и крикнул Диру, указывая на пожар, что точно так же пропадет все, что Дир своим назовет.

— Я помню, — раздался в наступившей тишине приглушенный и будто бы смущенный голос младшего князя. — Но отчего-то казалось, что примерещилось мне..

— А Копысь сгоревшая тебе не примерещилась?! — гневно вскричал Аскольд. И резко молвил еще что-то по-варяжски — Твердохлеба не расслышала.

— Я ведь пояснял, — тихо ответил Дир, — опоили меня тогда, не в себе был. Думал, все из-за какой-то бабы градского посадника завертелось.

— Опоили, баба какая-то… Но ты хота врага своего разглядел? Дир не отвечал. Ответил Олаф: дескать, враг был в варяжском шлеме с личиной, закрывавшей лицо, А вот по коню его признать можно. Конь-то знатный, таких не бросают.

— У князя уличей Рогдая такой конь есть, — неожиданно подал голос боярин Борич. — Мои корабельщики, возвращавшиеся с юга, рассказывали.

«Сейчас все спишут на Рогдая Уличского», — решила Твердохлеба. Но нет. Олаф опять говорил, что узнает молодого волхва по голосу — голос-то приметный, с рычинкой. Олаф голову грозился заложить, что признал бы его.

«И зачем дурню голова», — насмешливо подумала Твердохлеба. Но тут же прислушалась, когда Аскольд стал спрашивать Олафа, какие именно волхвы сделали поджог в Копыси. И ответ был один: служители Перуна.

— Ну, тут мне есть что сказать, — молвил Аскольд. — Перунники в Киеве некогда в силе были, пока мы не подняли над ними служителей Белеса. Как мыслите, бояре, смиршшсь ли с тем волхвы Громовержца?

Теперь Твердохлеба вся превратилась в слух. Слушала и… Ох, видела бы сейчас себя Твердохлеба! Ведь как ни презирала, как ни ненавидела мужа, но сейчас сквозь волнение и озабоченность на ее лице явственно проступило восхищение. Восхищение тем, кого про себя пренебрежительно считала простоватым бродягой. Но не прост был Аскольд. Ишь, как все разложил по полочкам, как отследил! Оказывается, давно он за перунниками установил надзор и давно понял, что именно они мутят народ. Снуют из Киева в леса и обратно, а наворопники князя, приставленные к ним, доносят потихоньку. И Аскольд понял, что перунники хотят одного: власть передать тому, кто Громовержца выше иных богов поставил, — Олегу Вещему. Вот и сеют смуту, распространяют слух, что пора бы более достойного в Киеве поставить, того же Олега.

— На дыбу их всех, на палю! — вдруг сорвался на крик Дир. — Сдерем с живых кожу — враз все доложат!

Бояре хором загалдели, но вскоре замолчали. И тогда Аскольд продолжил:

— Не то баешь, брат. Волхвов Перуна уже давно дерут в моем подполье.

Твердохлеба даже икнула от страха. Ведь сама с перунниками связь имела. И если сознается кто… Но послушала и успокоилась. Ибо Аскольд говорил, что не зря в волхвы не берут, кого попало, а тех, кого выбирают, испытания на выдержку проходят. Вот и получается — кто язык сам себе откусывает, кто голову разбивает об стену, кто заговариваться от боли начинает, но никто никого не выдает. И к тому же мало кому из волхвов все известно. Вот выйти бы на их глав… Однако те стали о чем-то догадываться, успели схорониться.

— Но ты ведь уже что-то решил, брат, — сказал, наконец, Дир. Сказал покорно, принимая мудрость старшего брата, как всегда принимал ее, когда его лихая удаль да жестокая дерзость не знали выхода.

— Я-то решил. Но поддержите ли вы меня, бояре? Поддержишь ли ты, Дир?

— Мы с тобой, княже!

Это выкрикнул Дир. А другие? Твердохлеба, не выдержав, даже потянулась, глянула в окошко. Видела, как бояре кивают высокими шапками.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});