Князек - Синтия Хэррод-Иглз

Томас был прекрасным наездником – и немудрено, ведь он научился сидеть в седле куда раньше, чем ходить, и вся его стройная, сильная фигура и крепкие руки были точь-в-точь, как у матери. Джону стоило повернуть голову, и он ясно видел призрак: живую Мэри, едущую бок о бок с ним... И все же это была не Мэри: Томас не был «князьком» – ну разве что внешне... В юноше чувствовалась какая-то легкость, поверхностность... Он был несколько ленив – обожал комфорт, праздность – и всеми силами избегал борьбы, усилий, стараний. Он согласился бы с чем угодно, лишь бы его не потревожили, принял бы как должное любое требование, лишь бы не пошевелить мозгами самостоятельно, смирился бы с чем угодно – только бы не бороться... Страстность, гордость и сила его матери умерли вместе с ней – и не возродятся уже никогда. Времена меняются, и здесь – последний оплот старого мира. Повсюду люди уже совсем не те, что прежде. Твердыня Перси, наконец, пала – в дикий и суровый край пришел новый порядок, насаждаемый королевской властью...

В юности Джона ходила поговорка, что на севере нет короля, кроме Перси. Теперь же поговаривали, что битва велась не столько за старую веру, сколько за прежние отношения между рабом и господином, за преданность лендлорду – и что битва проиграна, потому что старые времена ушли навсегда... Джон на всю жизнь запомнил слова, сказанные его названым отцом, когда тот уезжал, чтобы достойно встретить смерть. Теперь усадьба у Лисьего Холма стала последним оплотом старого мира – и Джон будет биться до последнего вздоха: теперь он, подобно Черному Виллу, видел крушение своего мира, а как жить по-новому, он просто не знал. Но Томас не станет королем после его смерти в этом маленьком королевстве: Томас – плоть от плоти нового мира...

Баллада, сложенная местным менестрелем на смерть Мэри, была, в сущности, плачем не только по ней, безвременно ушедшей, – но и по уходящим временам, и напоминала скорее плач по воину, павшему в бою:

О, Мэри Перси, дева красоты!

Окончен бренной жизни краткий срок:

В земле холодной опочила ты,

С мечом в руках и верным псом у ног…

Так пел бард. И мелодия зазвучала в ушах Джона под мерный стук подков – на мгновение Мэри казалась удивительно близкой, будто растворенная в этом текучем золоте, сиянии ярких гроздьев рябины, запахе дыма – и воплощенная в этом прекрасном юноше, гарцующем на белом коне... Но тут Томас, словно прочитав мысли отца, стал беспечно напевать себе под нос – и она снова растаяла, словно дымка, унеся с собой радость жизни...

Когда они уже приближались к цели своего путешествия, один из слуг подъехал к Джону и обеспокоенно прошептал:

– Там верховой, хозяин. Поглядите туда!

Сразу же насторожившись и напрягшись, напрочь позабыв, что он находится в цивилизованном мире, Джон положил руку на рукоять боевого меча. Но потом расхохотался и успокоился.

– Все в порядке, Джед, – там только один человек. И к тому же – это ведь Йоркшир, а не Ридсдейл. На нас никто не собирается нападать.

– Похоже, он поджидает нас, отец, – сказал Томас. – Может быть, его послали нам навстречу.

Они подъехали ближе. Человек сидел верхом на гнедом жеребце недалеко от маленькой рощицы, которая почему-то показалась Джону до боли знакомой, но почему – он так и не смог вспомнить. Конь был знатный, а сбруя богатая, да и по платью человек вовсе не походил на слугу. Это был мужчина средних лет, статный и, пожалуй, начинающий полнеть, в расшитом золотом кафтане и плотно облегающих бриджах. В его бороде уже кое-где блестела седина... Когда они подъехали ближе, человек произнес, указывая на рощицу:

– Это Харвуд. Тут мы и поймали лисенка. Я думал, что встреча здесь будет символичной.

Джон вонзил шпоры в бока Кестрела, смеясь тому, что не сразу узнал этого человека с бородой, напоминающей по цвету барсучий мех. Гнедой конь отпрянул, когда приблизился Кестрел, – и животные некоторое время гарцевали по опушке, прежде чем всадникам удалось, наконец, заключить друг друга в объятия.

– Джэн! Медвежонок! А я тебя не узнал!

– Большой Джон Морлэнд, добро пожаловать домой, наконец-то! Богом клянусь, до смерти рад тебя видеть! Я тут повсюду посты расставил, чтобы мне вовремя сообщили о твоем приближении. И вот ты появляешься чуть ли не с целой армией, словно какой-нибудь чужеземный король-завоеватель. А может, тебя короновали в Шотландии и поэтому ты едешь в сопровождении вооруженных воинов?

Джон хохотал, но в глазах его блестели слезы.

– Джэн, Джанни, я счастлив, что вновь вижу тебя! Странно, но когда я думал о тебе, то всегда представлял тебя таким, каким ты был тогда... Я напрочь позабыл, что люди меняются, что они стареют...

Джэн протянул руку и взъерошил светлую бороду Джона:

– Ты, наверное, хочешь, чтобы и у тебя появились благородные седины – так ты станешь еще солиднее. Но и без того перемен довольно, – добавил он с грустью, но тут же воодушевился: – Хотя достаточно и перемен к лучшему: вот, например, этот юный греческий бог рядом с тобой, должно быть, и есть твой сын Томас. Рад видеть тебя, мальчик, – твою руку!

Томас подъехал, улыбаясь, и склонился, пожимая руку Джэна – а тот придирчиво осмотрел юношу, словно пытаясь понять, каков он по характеру – затем дружески хлопнул его по плечу и вновь обратился к Джону:

– Ну-ка, братец, поехали – если хочешь, поезжай чуть впереди: мне надо кое о чем с тобой перемолвиться, пока мы не приехали домой.

Джон вопросительно взглянул на Джэна:

– Я подозревал, что неспроста ты встречаешь меня тут, один...

Джэн улыбнулся своей прежней хитрой улыбкой, обнажившей острые белые зубы:

– Я просто спал и видел, что ты едешь – дождаться не мог! И все дела!

Джон дал знак своим людям и Томасу поотстать от них немного, и после нескольких взбрыкиваний, сопровождаемых недовольным храпом, Кестрел соизволил, наконец, пойти бок о бок с гнедым жеребцом Джэна. Первым заговорил Джон:

– Полагаю, хочешь разъяснить мне положение дел в усадьбе Морлэнд.

Джэн кивнул:

– Последнее время нам всем непросто. У нас много серьезных перемен – в основном, печальных. Смерть твоего отца…

– Упокой Господь его душу, – отозвался Джон, осенив себя крестным знамением. Губы Джэна скривились в иронической ухмылке.

– Да, вот и еще перемена... Послушай, Джон, я знаю, что моя мать писала тебе – и теперь хочу рассказать тебе все сам. Кажется, все ополчились против меня и моей бедняжки Мэри. Одна из причин – то, что я изменил вере отцов. Но новая религия мне вполне по душе, и кажется мне истинной. Знаю, многих протестантов обвиняют в агрессивности, в том, что они всячески пытаются подмять католиков... Но я не таков, поверь, – и вовсе не собираюсь тебя переделывать или запрещать тебе верить в то, что кажется тебе истиной – но того же хочу и от тебя.