Бабочки Креза. Камень богини любви (сборник) - Елена Арсеньева

— Сто.

— Торг здесь неуместен, ты поймешь, что это значит, если читал Ильфа и Петрова.

— Ладно, пятьдесят, — недовольно согласился он.

— Возьми. Говори.

— Дай еще такую же — тогда скажу, — наглый рыжий даже не улыбался, спрятав третью пятидесятирублевку.

— Перебьешься, не война! — вспомнила Алёна одно из популярнейших присловий своего детства и пошла было к «Клеопатре», но рыжий недовольно буркнул сзади:

— Ладно, не ходи, там твоя эта… Серафима, за прилавком стоит.

— Кто? — ошеломленно обернулась Алёна.

— Ну ты ж мне велела узнать, работает Серафима Как-ее-там или нет.

— Секлита Георгиевна, недоумок! — взъярилась наша героиня. — А что, ты Серафиму спрашивал?!

— Да какая разница, кого я спрашивал? — отмахнулся рыжий. — Вошел — там одна беловолосая. Я только приготовился спрашивать, да у меня имя из головы вон. Потом грю: «Серафима… эта… как ее… работает сегодня?» Она глаза вытаращила, а тут выходит из ихней подсобки такая черноглазая тетка. Видать, та, про которую ты спрашивала. И говорит так злобно: «Какая я тебе Серафима? Меня зовут Секлита Георгиевна!» Чего и требовалось доказать. Я сразу свалил оттуда. А то они на меня так пялиться начали, будто я к ним воровать пришел.

— Неудивительно, у тебя очень подозрительный вид, — не удержалась от мелкой мести Алёна.

— Кто б говорил! — хохотнул рыжий. — Ты сама как шпионка в этом своем капюшоне. Че, эта Серафима — жена твоего любовника, да? У вас свиданка, да? И ты посылала меня подглядеть, путь потрахаться свободен или нет?

Несколько мгновений Алёна молчала, потом с натужной приветливостью сказала:

— Мальчик, не смотри сериалы по телику, а лучше продолжай читать Ильфа и Петрова. Там про всякую такую чушь и слова нет.

— Да? — скорчил он рожу. — А про арбузные груди мадам Грицацуевой?

И, хохоча, довольный победой, пошел своей дорогой, бросив Алёне на прощание:

— Обращайся, если че!

Дела давно минувших дней

Пропущу еще несколько лет и перейду к прошлому году. В это время мы уже играли в новом помещении театра — он назывался Николаевским и был выстроен на Театральной площади, в квартале от прежнего помещения. Ах, как мне хочется подробно рассказать о том, сколь прекрасно он был устроен, сколь славно нам в нем работалось, сколько сердец зрителей мы покорили!.. Однако я устал писать. И карандаш стачивается быстрее, чем хотелось. К тому же он то и дело ломается. Я его уронил, грифель, видимо, разбился на кусочки, они и ломаются то и дело…

Придется еще больше сократить мои описания.

Год назад прошел бенефис в честь дня моего рождения. Я наконец решился выйти в роли Городничего в гоголевском «Ревизоре». Много лет этой роли я боялся, сколько раз за нее брался, но не давалась она мне, на сцене цепенел, бекал и мекал, будто начинающий. А тут вдруг получилось с первой же репетиции! Я ведь уже стал немолодым человеком — мне исполнилось сорок, это был мой юбилейный бенефис — бенефис, скажу не хвастая, любимого публикой, прославленного артиста. Хотя, конечно, не любил я размышлять о том, что слава славою, а много бы я отдал, чтобы задержать течение времени… И сейчас упоминаю о бенефисе лишь потому, что дальнейшие события развернулись тотчас после него.

Буквально на другой день явился ко мне некий инженер Тихонов Вениамин Федорович — человек очень богатый, состоящий в управляющей дирекции Сормовских заводов, известный, к слову сказать, противу фамилии, своим задиристым, а порой и скандальным нравом. Однако именно он возглавлял попечительский совет театрального Общества: организацию, на средства которой мы если не существовали, то могли рассчитывать в случае провалов или непредвиденных обстоятельств. Также эта организация, щедро или нет, в зависимости от обстоятельств, давала нам деньги на декорации и костюмы.

Итак, у нас в конторе появился Тихонов и потребовал собрать труппу. Ответив на наши почтительные поклоны снисходительным кивком, он внушительным тоном заявил, что наши спектакли перестали быть интересны публике. Вся беда в том, что актрисы наши нехороши собой и не обладают «шикарным» гардеробом, а потому смотреть на них — тоска берет. Вот и не ходят люди в театр.

Мы молчали, подавленные: гардероб у наших примадонн и впрямь нельзя было назвать шикарным, ведь им приходилось шить платья — кроме разве исторических костюмов — на свои собственные деньги! А какие там у актеров провинциального театра деньги…

И вдруг Тихонов сказал:

— Ничего, господа, я знаю, как делу помочь. Я для вас выписал настоящую талантливую артистку, к тому же с прекрасной внешностью. Истинная богиня! А уж какие у нее туалеты! Настоящие парижские! Она с успехом будет выступать в первых ролях и поднимет сборы.

С этими словами он ушел, даже не выслушав наше мнение.

Собственно, никакого мнения не было, так мы были ошеломлены.

Он уже выписал! Не предложил нам ее послушать, посмотреть в ролях, а сам бесцеремонно распорядился. Наше мнение ему неинтересно! Мы для него — всего лишь актерский сброд!

Но делать было нечего. Слишком мы зависели от Тихонова, чтобы позволить себе спорить с ним. Настроит против нас председателя правления Общества, вышвырнут нас вон из театра — куда мы пойдем? А лишиться посреди сезона даже небольшого заработка страшно…

Через три дня Тихонов привел новую артистку. Это была великолепно одетая, прехорошенькая молодая женщина с прекрасными черными глазами. От нее исходил аромат восхитительных духов. Тихонов от нее не отходил, видно было, что увлечен Серафимой Георгиевной не на шутку. Фамилия ее была Красавина.

— Конечно, это псевдоним, — сообщил нам Тихонов, играя глазами с новенькой, — но он Серафиме Георгиевне необычайно к лицу.

Ну, с этим нельзя было не согласиться. И хотя все во мне восставало против того, каким образом эта женщина войдет в нашу труппу, я все же не мог не восхититься ее красотой. Да и не только в красоте дело! Она была рождена повелевать сердцами мужчин… и я невольно вспомнил давние годы и Эльвиру, восхитительную Эльвиру… Я ничего не слышал о ней с тех пор, возможно, ее больше нет в живых, ведь прошло двадцать лет… но не мог забыть того впечатления, которое она на меня когда-то произвела. Долгие годы потом я увлекался женщинами, которые так или иначе были похожи на нее: высокими властными блондинками. Серафима Георгиевна была полной противоположностью: маленькая брюнетка южного типа, но сила всепобеждающей женственности была ей дарована от природы в той же мере, что и Эльвире. А я… возможно, я мог любить только тех женщин, которые характером сильнее меня. Моя бедная Лизонька, царство ей небесное, могла подчиняться, но не подчинять, я же искал в женщинах иного, но и любовницы мои предпочитали быть слабыми женщинами при сильных мужчинах. По Тихонову было видно, что эта Серафима Георгиевна его скрутила в бараний рог… понятно, что я невольно затрепетал!

Впрочем, никакого виду, никакого своего впечатления я не показал, сохранил вежливую мину, как прочие члены труппы, вот и все.

Новая артистка держала себя гастролершей, милостиво поболтала с десяток минуток и удалилась в сопровождении Тихонова.

Мы недоумевали: зачем же такой артистке, получающей, судя по внешнему виду и туалетам, большие оклады, ехать в провинциальный театр и устраиваться в наше товарищество за жалкие, прямо скажем, гроши? И почему она без ангажемента в разгар сезона?

Кое-какие размышления на сей счет у нас были, конечно, но мы решили подождать, что покажет будущее.

И оно показало…

Наши дни

В переулке Клитчоглоу оказалось совершенно безлюдно. Как будто здесь и не живет никто. Ни одной души не видно ни во дворах, ни на крылечках, ни в окошках. А впрочем, кто знает, может, из-за какой-нибудь занавески на Алёну устремлен недобрый взгляд…

Она мигом пожалела, что снова потащилась наступать на те же грабли, зашла за угол дома, где была более или менее защищена от возможных враждебных взоров, и принялась посвистывать и призывать:

— Собака! Собака, иди сюда! Колбаски хочешь? Да ты моя хорошая! Иди ко мне! — И опять свистела.

Впрочем, и свист, и призывы пропали даром — на них никто не отозвался, никто колбаски не хотел. Но не уносить же их с собой, не есть же самой — что собаке здоро́во, то человеку смерть, — а потому она осторожненько расстелила пластиковый пакет под березой и разложила на нем свои приношения. Потерла руки слежавшимся, жестким, словно наждак, снегом, чтобы не пахли колбасой, и огляделась.

Вон тот дом с заколоченным чердачным окном. А где же дом, в котором живет Секлита Георгиевна? Сейчас трудно вспомнить, в какое именно полуподвальное окошко она въехала ногой, соскользнув с сугроба.

Алёна немного походила по двору… Странно. Получалось, что такие окна были только у дома с заколоченным чердаком! То есть у того самого дома, в котором назначает свои пугающие встречи неизвестная особа, чье имя или фамилия начинается на букву А.