Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

По-прежнему удерживая Дуа, свободной рукой Карим поманил к себе Инес. Солнце безжалостно светило ей прямо в лицо — такое бледное после тридцати лет непрерывного ношения никаба, — и в ее зеленых глазах отражались солнечные блики, игравшие на воде; от этого, казалось, в глазах ее светится безумие.

Глядя на них обоих, я теперь отчетливо видела, насколько они похожи; так бывает, когда перед тобой вдруг словно промелькнет нечто знакомое в просвеченной солнцем глубине, искаженное и раздробленное на мелкие фрагменты лучами света. У Карима был рот матери, и теперь я могла себе представить, какими нежными были когда-то очертания ее губ. У него были ее гордые скулы, ее великолепная осанка. И все же в нем чувствовалась некая затаенная слабость, которой не было в Инес; нечто податливое, мягкое, точно испорченный фрукт. Та же едва ощутимая слабина читалась в его цветах; я ощущала эту слабину и в его душе, что неприятно меня настораживало.

— Вы же видите, что она собой представляет, лживая шлюха? — обратился Карим ко все разраставшейся толпе. — Это все ее вина! Вы только посмотрите на ее лицо! Посмотрите, что она сделала со мной!

Инес сказала по-французски:

— Отпусти Дуа.

Он лишь хрипло рассмеялся в ответ и продолжал паясничать.

— Все они заодно, эти шлюхи! Все друг за друга держатся. Всегда одну и ту же ложь твердят. — Он резко дернул Дуа за волосы, отчего голова девочки неловко откинулась назад. — Посмотрите-ка на нее! Посмотрите на эти глаза! Попробуйте только сказать, что она не ведает, что творит!

На дальнем конце дощатого настила я заметила Поля-Мари в инвалидном кресле и Луи Ашрона, бережно это кресло толкавшего. Похоже, они единственные из всех собравшихся наслаждались этой омерзительной сценой. Ру по-прежнему стоял футах в десяти от Карима — слишком далеко, чтобы рискнуть и попытаться вырвать у него девочку. Чтобы щелкнуть зажигалкой, Кариму понадобилось бы не более секунды. Но я видела, что Ру все же явно намерен вмешаться. Я чувствовала это по его напряженной позе, по окаменевшему затылку, по еле заметному покачиванию с пятки на носок…

И вдруг из переулка за спортзалом донесся тревожный вопль, и я узнала голос Оми Аль-Джерба.

— Здесь кто-то есть! Чье-то тело! Э-э-э, да это маленький дружок моей Дуа… — Было совершенно очевидно, что она, задержавшись, не успела еще увидеть, какая трагедия разворачивается на берегу Танн. Услышав вопль Оми, Жозефина мгновенно повернулась к Кариму:

— Где мой сын? Что ты с ним сделал?

Карим пожал плечами:

— Он просто мешал мне пройти.

— Я тебя убью, — прошипела она. — Если ты хоть пальцем его тронул, я просто тебя убью…

Толпа словно застыла вокруг нас, храня гробовое молчание. Никто, кроме Инес, так и не осмелился сказать ни слова. На жарком солнце бензиновая вонь стала уже почти невыносимой. Воздух, казалось, дрожал от напряжения. Мне хорошо было видно, как Поль-Мари подъехал еще ближе; его лицо уже не было багрово-красным — теперь оно приобрело пепельный оттенок. Неужели Поль-Мари по-настоящему испугался за сына?

Жозефина убежала в переулок искать Пилу, но мне не было видно, нашла ли она его; я, как и Ру, была вынуждена оставаться на месте. В плотном кольце неподвижных людей двигались сейчас только Инес и Карим; они осторожно кружили, следя друг за другом, точно готовые к драке коты.

— Отпусти Дуа, — снова сказала Инес негромко, но повелительно. — Я сделаю, как ты хочешь. Я уеду из Ланскне. И навсегда останусь в Танжере. И никогда больше сюда не вернусь…

— Как будто теперь это что-то изменит! — взвизгнул Карим, и голос у него неожиданно сорвался, как у подростка. — Ты же вечно торчала рядом, вечно портила мне жизнь! Одним своим видом ты всегда напоминала мне о моем позорном рождении. Но я-то в этом не виноват!

— Карим, — сказала Инес, — ты же прекрасно знаешь, что тебя я никогда ни в чем не винила.

Он снова рассмеялся.

— А зачем тебе было это делать? Я и так каждый день читал это по твоему лицу. — И он снова обратился к зрителям: — Видели ее лицо? Эта «улыбка» означает, что она шлюха. Все они внутри шлюхи, только прячут это под одеждой. Даже надев никаб, они продолжают следить за тобой. Испытывают тебя. У них же вечная течка! Ибо они — армия Шайтана, мягкие и нежные, как шелк; но стоит им обвить твою шею руками…

И Карим снова засмеялся. Дешевая зажигалка — красная, блестящая, как клубничный леденец, — весело сверкнула на солнце, раздался щелчок…

Дуа пронзительно вскрикнула. Но пламя не вспыхнуло.

А Карим, сверкнув своей радужной улыбкой, сказал как ни в чем не бывало:

— Оп-ля! Ладно, попробуем еще разок.

Я сделала полшага вперед. И заметила, что задняя дверь спортзала открыта, а на пороге стоит Саид Маджуби и наблюдает за происходящим.

— Но почему Дуа? — спросила я, умоляюще глядя на Карима. — Почему ты выбрал именно ее? Это же невинный ребенок!

— Ты-то откуда знаешь? — огрызнулся Карим. — Да мне достаточно на любую из вас посмотреть, и сразу ясно становится, что за женщина передо мной. Там, откуда я родом, мужчины очень хорошо умеют обращаться с такими, как ты и твоя дочь. Это здесь, во Франции, все вечно болтают о свободе выбора, о возможности вести такую жизнь, какая тебе по вкусу…

Теперь вдруг рядом со мной оказалась Алиса.

— Отпусти девочку, — сказала она Кариму. — Никто не хочет, чтобы ты пострадал, чтобы ты себя погубил. Но Дуа-то и вовсе ничего плохого не сделала.

Сладкий, как медовый поцелуй, взгляд Карима переместился на Алису. Он нежно ей улыбнулся и сказал:

— Милая моя сестричка, помнишь, что я тебе говорил? Что в рамадан двери рая открыты для всех? Если бы у тебя тогда хватило мужества сделать то, что сейчас собираюсь сделать я, тогда, возможно, ничего подобного бы и не произошло. А ведь мы могли бы быть вместе. Но ты предпочла слушать нашептывания Шайтана, так что теперь…

— Значит, ты думаешь, Карим, что тебе удалось обмануть Аллаха?

Я не сразу узнала этот голос; он донесся откуда-то из задних рядов и показался мне лишь отдаленно знакомым. Это был сильный, властный голос, какой-то очень мужской, и он был исполнен сдержанного гнева. Сперва я решила, что это Саид, но Саид по-прежнему стоял у задних дверей спортзала и молчал. У него был вид человек, которого силой заставили проснуться и он никак не может поверить в происходящее. Лицо его как-то странно блестело — может, от слез?

Я не выдержала и обернулась. К своему удивлению, я увидела старого Маджуби. Но это был совсем не тот старик, с которым я говорила в доме Аль-Джербы. Это был совершенно иной, преобразившийся Маджуби; Маджуби, обретший новые силы и вновь возродившийся к жизни. Он неторопливо подошел к настилу, и толпа расступалась, давая ему пройти.

— Есть одна история, и некоторым из вас она, возможно, известна, — сказал он своим новым, неотра-зимым голосом, заставлявшим внимать всему, что он скажет. — Однажды учитель и его ученик отправились странствовать вместе, и случилось им оказаться на берегу вздувшейся от паводка реки. И увидели они, что там стоит молодая женщина и никак не может в одиночку переправиться через бурный поток. Учитель без лишних слов подхватил женщину на руки и перенес на другой берег. Потом они двинулись дальше и прошли немало миль, прежде чем ученик решился спросить: «Скажи, учитель, почему ты помог той женщине? Ведь она была совершенно одна и никто ее не сопровождал. К тому же она была молода и красива. Ты, конечно же, поступил неправильно. Ведь она могла попытаться соблазнить тебя! И все-таки ты, не раздумывая, взял ее на руки и перенес через реку. Почему же ты так поступил?» Учитель улыбнулся и ответил: «Я всего лишь перенес ее через реку. А вот ты до сих пор несешь ее в своей душе».

Когда старый Маджуби завершил свою притчу, вокруг стояла полная тишина, и лица всех присутствующих были повернуты к нему. Я заметила, как смотрят на него Поль Мюска, по-прежнему пепельно-бледный, Каро Клермон и Луи Ашрон. А Саид Маджуби и вовсе выглядел так, словно перенес тяжелый инсульт и теперь разбит параличом.

Первым заговорил Карим, но голос его звучал гораздо тише, чем прежде, и впервые за все это время я заметила в цветах его ауры признаки неуверенности.

— Отойди от меня, старик, — сказал он, но Мухаммед Маджуби сделал еще шаг по направлению к нему. — Я сказал, отойди! Это война. Это священный джихад.

Но Маджуби сделал еще шаг и спросил:

— Война против женщин и детей?

— Война с аморальностью! — Теперь голос Карима вновь звучал резко и как-то скрипуче. — Война с той ядовитой дрянью, которая грозит заразить всех нас! Посмотри на себя, старый дуралей! Ты не видишь даже того, что творится у тебя под носом. Ты понятия не имеешь, что именно нужно сделать! Аллаху Акбар…