Подельник эпохи: Леонид Леонов - Захар Прилепин

Далее Леонов пишет: «Конечно, то была случайность, что однажды Глеб приехал на каникулы к отцу, а городок был отрезан белыми и студента путейского института мобилизовали на восстановление государственного порядка, растоптанного большевиками».

Тут уже прямой отсыл к архангельской истории Леонова, единственное отличие которого от Протоклитова в данном случае лишь в том, что он не успел поступить в институт.

У Протоклитова, уже весьма прочно вписавшегося в советскую жизнь, неожиданно объявляется прежний, с белогвардейских времен сослуживец – Кормилицын. Он присылает Протоклитову письмо, «шесть убористых страниц, начиненных благодарностью, пересыпанных множеством интимных признаний, почти улик, и украшенных восклицаниями вроде: „Молодец ты, Глебушка, наши нигде не пропадут!“, или: „Мы на тебя издали смотрим, любуемся украдкой и гордимся тобою…“, или: „Уверены, что дойдешь до высоких степеней, но, зная твой темперамент, просим – не торопись!“

Это как будто письмо самому Леонову пришло из далекого прошлого. Знаменитый литератор, постоянно мелькавший на страницах советских газет, секретарь Союза писателей, вполне мог получить подобное послание. Например, если б его признал однополчанин из Четвертого Северного стрелкового полка. А может быть, Леонов даже получал такие весточки?

Кормилицын вскоре приезжает к Протоклитову и селится у него. Тут и узнает от бывшего товарища, что он принял новую власть и хочет строить свою жизнь в соответствии с новой реальностью. Ну, почти как Леонов.

Не до конца понятно, насколько искренен Протоклитов, но он явно не собирается идти поперек пятнадцать лет назад обрушившейся на Россию и устоявшейся уже нови. Опять же как Леонов.

Тем более что сама фигура Сталина, его нечеловеческий эксперимент над человеческим веществом куда больше волновали Леонова, чем социализм как таковой.

Безо всякой иронии Глеб Протоклитов говорит однажды о Курилове:

«Этот человек играет большую роль в моей судьбе. Он как громадная планета, и я – ее ничтожный спутник. Пятнадцать лет я вращаюсь в ее орбите и всё не могу вырваться».

В другой раз Протоклитов думает о Курилове так: «…искатель человеческого счастья, человекогора, с вершины которой видно будущее».

«Дорога на Океан» появилась в четырех последних номерах «Нового мира» за 1935 год, а в начале 1936-го в «Известиях» публикуются стихи Бориса Пастернака о Сталине: «А в те же дни на расстояньи/ За древней каменной стеной/ Живет не человек – деянье,/ Поступок ростом в шар земной».

Процитированное очень созвучно тому, что пишет Леонов или, точнее сказать, что Протоклитов говорит и думает о Курилове.

Создание этого стихотворения сам Пастернак называл «искренней, одной из сильнейших (последней в тот период) попыткой жить думами времени и ему в тон». Напомним о словах Леонова, что время написания «Дороги на Океан», 1935 год, – наивысшая точка его веры в социализм, и добавим, что в том же 1935 году Булгаков начинает всерьез обдумывать пьесу о батумской молодости вождя. Что-то в воздухе было разлито тогда, охватившее таких разных и таких честных людей…

В ответ на слова Протоклитова о планете и «ничтожном спутнике», не умеющем вырваться, собеседник сочувствует ему, говоря, что это, верно, «паршивое ощущение».

«Нет… если быть справедливым. Я лучше стал из страха, что он увидит меня дурным», – отвечает Протоклитов. Едва ли бы от этих слов отказался и сам Леонов.

Скажем больше, это – его слова и его признание в верности, хоть и не столь откровенное, как у Пастернака. Сталин, прочтя про трубку, Царицын, рябоватое лицо и набредя на множество иных вешек, расставленных по тексту, должен был всё услышать и понять.

При том, что сама картина окружающего в «Дороге на Океан», привычно вытканная Леоновым из мельчайших деталей, как всегда, малоприглядна.

«Все соревновались на показатели лучшей работы, все состояли членами всяких добровольных обществ, все до изнеможенья выступали на совещаньях, все повторяли то же самое, что говорил и он (Курилов. – З.П.). Здания станций, столовых, управлений, даже диспетчерских кабинетов были утеплены стенгазетами, профсоюзными объявлениями, лозунгами, плакатами и еще множеством серого цвета бумажек, на которых было написано что-то мелко, торопливо и плохим карандашом. Но качество перевозок оставалось прежним, и катастрофы время от времени напоминали массовые древние жертвоприношения».

Собственно, с описания крушения поезда и начинается роман и гибелью паровоза, ведомого молодым машинистом-комсомольцем, завершится.

Помимо прямой авторской речи Леонов применяет иной проверенный способ общения с разумным читателем, доверяя свои самые злые и сокровенные мысли героям вроде бы отрицательным.

Вот они и говорят на страницах романа: «Жизнь ноне производится не в пример слабже супротив прежних времен, а только суеты гораздо больше».

«Ну, а все-таки грузооборот на Каме выше довоенного?» – спорит Курилов с бывшим купцом и пароходчиком Омеличевым.

Курилову отвечают:

«Э, ты ловок… с довоенным-то себя сравнивать. А?.. я спать бы стал эти шестнадцать годов? Думаешь, расти – это только тебе дадено?»

Однажды Омеличев проговаривается о сокровенном своем, купеческом: «Ты возьми у меня все, но дай мне аршин, один аршин земли… и я выращу на нем чудо. Ты увидишь дерево, и птицы на нем гнезда станут вить посреди золотых яблок. Но чтобы аршин этот был мой, сына, внука, правнука моего…»

Ой, как слышен тут сам Леонид Максимович, внук ухватистых и домовитых лавочников.

Курилов не унимается и не без усмешки теребит Омеличева:

«Что, легче жизнь стала на Каме?»

«У кого мозги попроще, тем легше», – отвечают ему.

«Сейчас никто уже не помнит о халдеях. Теперь все больше насчет повидла и штанов. Верхнюю часть тулова не утруждают работой, пики-козыри», – сетует другой осколок прежней жизни и, словно бы юродивый, позволяет себе всё больше: – «Ботанических садов в России не осталось: повырубили. Да и что от нее осталось, от матушки! Василь Блаженный на площади, да я вот, срамной…»

Впрочем, и сами большевики о своей работе не самого высокого мнения.

«Мы не успели сделать всё, что хотелось… – говорит один из них. – Многое нами сделано начерно и наспех».

Но это еще настоящие большевики так рассуждают, есть и другие представители новой власти. Словно бы между делом описывается один «ответственный работник», который отказывается дать денег на врачей, когда у него умирает сын. «Не могу, я себе пальто шью!» – объясняет он бывшей жене.

Машинист на дороге, молодой татарин, недавно получивший работу, боится, что к нему приедет из деревни первая деревенская его любовь, Марьям, и вернет ему любовные письма со словами: «Возьми, это написано тобою; не стыдись. Ут алсын аларнэ – пусть их съест огонь! А то кто-нибудь прочтет и донесет, что ты любил дочку кулака, и тебя прогонят отсюда старой метлой».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});