Семь смертных грехов. Роман-хроника. Книга первая. Изгнание - Марк Еленин

— Разрешите представиться, madame? — спросил он, снимая фуражку и тщетно стараясь проглотить ком, застрявший в горле, — Белопольский, Андрей Николаевич.

— Кульчицкая, Мария Федоровна. Жена... Нет, вдова, — поправилась она. — Вдова генерал-лейтенанта Кульчицкого, мир его праху. А вы из петербургских Белопольских, капитан?

— Так точно, madame.

— Знавала я одного Белопольского — Вадима Николаевича. Достойный человек и генерал.

— Это дед мой, madame.

— Рада... Андрей Николаевич, — сказала старуха. — Вижу, кресты. Достойно воевал... Вот и познакомились, значит. Не приведи господь пожелать знакомство в такое время и врагам. А твои где все? Простите, обмолвилась.

— Пожалуйста, madame!.. Вы... похожи на мою бабушку. Простите.

— Все мы похожи друг на друга, старые офицерши. Все в казармах да в казармах — не во дворцах, не на паркетах... И вот финал. Мой-то Антон Петрович не на поле брани голову сложил — un salaud[14] в него пулей выстрелил.

— И я своих всех растерял. — Голос выдал его тоску и растерянность. — А у вас остался хоть кто-нибудь?

— Сама не знаю, дружок. Сын был — умер от тифа в Новороссийске. А семья его, жена да две девочки, уехала. Не то в Турцию, не то в Грецию. А ты, Андрей Николаевич? Уезжаешь?

— Не знаю. — Андрей точно очнулся: все, что происходило с ним здесь, было невыносимо ему, всегда далекому от человеческих проблем, радостей, горестей.

— То-то, не знаешь, — наставительно сказала старуха. — Думаешь, просто с родной землей расставаться?! Чужие страны, и ты повсюду чужой, на каждом шагу ощущать станешь. А сколько так? Всю жизнь! Моя-то свечка коптит и гаснет, твоей стоять.

Андрей понял, о какой «свечке» говорит старуха. Вся муть прошедших двух дней выплеснулась откуда-то, злость захватила его. Он усмехнулся:

— Что ж вы, madame, с большевичками рекомендуете побрататься? Для меня у них суд короток: пострелял я их достаточно.

— Как я могу тебе советовать, голубчик! Я и себе ничего присоветовать не могу. Сколько часов просидела тут... Был бы револьвер, легла бы рядом с мужем — и все сомнения.

— И я! — вырвалось у Андрея. — Не хочу ничего! Свои своих стреляют, друзья изменяют, начальники предают. Разве осталось в этом мире святое?

— Бог! — просто сказала генеральша Кульчицкая. — Бог всегда с нами. Он осуждает тех, кто помыслит руки на себя накладывать. Он видит! И получается, mon ange! — быть нам вместе. Может, поможем друг другу по пути- то на Голгофу. Вот. Что скажешь, Андрей Николаевич?

— C’esl trop lard, madame!..[15] Корабли погружены.

— А и не угадал! Есть у меня два пропуска, мой и мужнин, — всего и осталось от нажитого! — на корабль, что «Днепр» называется. Да ты сам себя определи. Захочешь старухе помочь — как недавно уговаривал! — сообща в путешествие направимся. А нет — и мне тут, видно, умирать. Одна не стронусь, не смогу. Да и не хочу, если правду сказать...

...Тяжко, с надрывом стучала корабельная машина. Большой транспорт «Надежда», который позднее других задержался на севастопольском рейде из-за неисправности машины, в одиночку пересекал Черное море. Транспорт был старый, расхлябанный, с черными, прокопченными трубами и облупившейся краской по бортам и надстройкам. Древний, перегруженный, покосившийся на правый борт, он казался инвалидом, у которого правая нога была короче левой.

Вонючий трюм, как огромный сарай, пол и стены которого были липкими от сулемы, был переполнен гражданскими и военными, ранеными и больными. Проходы между рядами минимальные — только ногу поставить. «Плавучая Россия», — образно сказал про это скопище людей кто-то. И, как всегда, как в любых условиях, эта «Россия» философствовала, дискутировала, утверждала и ниспровергала — несмотря на скученность, отсутствие продуктов, ограничение пресной воды, антисанитарию и морскую болезнь. Кружки спорящих то и дело возникали по всему трюму. Страсти кипели. Споры кончались скандалами, взаимными оскорблениями и потасовками, к которым все уже привыкли.

Кормовой трюм, поменьше, тоже был заполнен беженцами. Иногда оттуда приходили поискать знакомых, расспросить о родственниках, посоветоваться. Там «жили» еще тесней, имелись тифозные. На верхней палубе мерзли кадеты. На носу — казаки из неведомого конвоя. И только в немногочисленных каютах и пассажирском салоне не испытывало неудобств высшее начальство. Незыблемыми, точно царский трон, казались малиновые диваны, холодным хрустальным светом отливали туго крахмальные скатерти на столах. Расторопные вестовые споро приносили еду и вино, забирали грязную посуду. Вечером пожилые генералы и сенатор, похожий на мумифицированный труп, собирались здесь за преферансом, лениво шлепали картами, заказывая игру с явным занижением. Кто были эти люди, которые ехали в пристойных каютах и собирались в салоне, которые ели и пили, когда им захочется? Ведь внизу на повлажневших, худых соломенных матрацах, а то и на собственном пальто или шинели отправлялись в путешествие те, кто ни чинами, ни дворянским своим происхождением, ни богатством не отличались от тех счастливцев, что по воле судьбы или каких-то там неведомых сил оказались в полном смысле на верху жизненной лестницы. Тема эта была в трюмах предметом самых жестоких споров. Многие вчерашние властители жизни начинали ощущать уже свою неполноценность. На корабле, в море действовали ныне никому не ведомые законы. Они рождали всеобщую ярость. Она заглушала даже политические разговоры и мечты о будущем, гасила острую взаимную неприязнь...

— Пять лет войны и напряжения всех сил народа вызвали законную реакцию, — витийствовал рыжеватый господин с буйной растительностью — шевелюрой, усами и подусниками, бакенбардами, — в клетчатом пальто и закопченной рубашке с оторванным воротничком. — Люди хотели отдыхать: одеваться, есть, пить, блудить, забыв о всяких ограничениях. Это обещала им революция — пусть грядет революция! Русский охоч до новшеств, которые ему всегда привозят из-за границы!

— Позвольте, милостивый государь, — тут же вступил в разговор его оппонент, сухонький старичок с грозными глазами и большим мясистым носом в склеротических прожилках. — Наша революция-с — чисто русское изобретение: размах да кровища, огонь да топоры — разинщина, пугачевщина! В других странах и в миниатюре не повторяется то, что у нас.

— Но и союзнические правительства, представляющие правящие классы, чувствуют себя точно на вулкане... Благодаря этому и к большевикам они относятся с нескрываемой симпатией! — немедля откликнулся незаметный человек с серым, стертым, незапоминающимся лицом. — Не в такой атмосфере думать им о водворении порядка в России. Заставить их войска сражаться за нас выше сил любого правительства.

— Войска призваны выполнять приказы. И только! — твердо взял разговор на себя высокий седоватый блондин с военной выправкой, сопровождая свои слова энергичным, рубящим взмахом руки. — Это вы, господа стрюцкие, внесли в нашу армию дух советов и митингов.

— Позвольте... — начал серый человечек, но блондин строго остановил его, и тот замолчал.

— Вы, господа шпаки, штафирки, стрюцкие, развалили нашу армию. Я утверждаю! А несогласным могу доказать это при помощи оружия — любого, всегда, на любых условиях. Хоть сейчас.

— Вы, вероятно, из Петербурга? — спросил его лежавший рядом подполковник с перевязанной головой.

— Да. А в чем дело, собственно?

— В том, что в гибели русской армии столь же виноваты и «петербургские снетки»[16].

— Почему? Позвольте вас спросить.

— Плохо проявляли себя на фронте. Любили частенько подтягивать голенища в атаке — каждой пуле кланялись!

— Вы оскорбляете меня! И я требую!.. — наливался кровью блондин.

— Требуйте сатисфакции у господина Врангеля.

— Вы — трус!

— А-аа!.. Идите-ка вы к дьяволу, пидер. — Подполковник улегся на матрац, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

— Хаспада, хаспада! — примирительно пророкотал старый генерал-майор — человек, полный оптимизма, выглядевший моложе своих лет, с крашеными тараканьими усами и вытаращенными, мутными от дурости и пьянства глазами. — Шпаги в ножны, хаспада! Нас губит философия, все мы заболтались. Надо проще жить, хаспада!

— Как же это, генерал? — с издевкой спросил рыжеватый. — Просим прояснить мысль.

— А что прояснять?! Я воюю за веру, царя и отечество. Так? Царя нет. Значит, за веру и отечество. Отечества нет? За веру. За веру пойду вперед хоть за анархизм, хоть за монархизм.

— Ну, объяснили! Как не стыдно! — раздались голоса. — Позор! Беспринципность! А еще михайловский академик, генштабист!

— Вы не поняли, хаспада! — повысил бас генерал. — Я в смысле, что против жидов готов бороться. Жидов бить надо: в них самая главная опасность России.

— «Тили-бом, тили-бом! Повстречался я с жидком!» Ну, наконец-то нашли тему.

Поодаль — иной разговор, иная тема. Бывший банковский деятель рассказывает с полной достоверностью о том, сколько и когда получали денег великие князья и сам государь. Завязывается спор о точности названных сумм. Спорят монархисты. Начинают, в сущности, с второстепенных вопросов, но тут же размежевываются и бьются зло. Припоминают друг другу каждый промах своих партий, начиная еще с тех февральских дней, с тех часов и минут, когда великий князь Кирилл Владимирович, построив вверенный ему гвардейский морской экипаж, приказал прицепить всем красные банты и повел морячков присягать Думе.