След крови - Стивен Эриксон

я припоминаю, у вас, похоже, слегка помутился разум, и вы побежали прямо через поле, закрывая платком нос и рот.

Эмансипор покраснел:

– Корбал Брош попросил меня понести женские легкие, которые он забрал тем утром… хозяин, они еще дышали!

– То есть речь шла о небольшой услуге…

– Простите, хозяин, но мне она таковой не показалась! Признаюсь, я повел себя неуместно, поддавшись ужасу и панике, но все же… Как вам известно, я терпеть не могу возбуждающую алхимию. Ступор, забытье – да, сколько угодно. Но возбуждение, вроде того, что вызывают споры д’баянга? Нет, этого я просто не выношу. Потому и закрылся платком.

– Скажите Риз, платок, который вы одолжили паладину, – не тот ли это самый, со спорами д’баянга?

– Увы, хозяин, тот самый. Я собирался его постирать, но…

– И на паладина подействовало?

– Похоже на то. Его охватила некая внезапная страсть.

– Что, возможно, привело к… осуждению всех без разбора?

– Угу, можно и так сказать.

Бошелен погладил бороду:

– Просто необычайно. Под маской разумной необходимости, Риз, может твориться любая жестокость. Но стоит сорвать эту иллюзорную маску, как террор становится непредсказуемым и, возможно, даже всеобщим. – Он помедлил, постукивая по носу длинным пальцем, а затем безжалостно продолжил: – Тот сундук с деньгами по праву принадлежит вам, любезный Риз. Воскрешение мертвых? Как оказалось, в том не было никакой необходимости. Все, что требовалось, – легкий, едва заметный толчок в исполнении невинного, в чем-то даже наивного слуги.

Эмансипор уставился на некроманта, отчаянно пытаясь опровергнуть обвинение, но не смог вымолвить ни слова. В голове у него насмешливым рефреном звучало: «Нет, это не я, нет-нет, это не я. Это все он. Кто – он? Да все равно кто! Только не я! Не я, нет, нет…»

– Эй, Риз? Что это вы вдруг так побледнели? Я не говорил вам, что никогда еще не видел, чтобы ваши глаза были столь чисты, а белки их просто сияли? В силу законов природы все притягивается к земле, так что могу представить, сколько ядов скопилось сейчас в ваших несчастных ногах. Боюсь, придется пустить из них кровь. Причем основательно. Естественно, сейчас не время – нет, не убеждайте меня в обратном, Риз. А теперь, если вас не затруднит, проводите меня к королю Макротусу.

Эмансипор нахмурился и моргнул.

«Ноги? Кровь? Макротус?»

– С радостью провожу вас к Макротусу, хозяин, и можете говорить ему что угодно, хотя, подозреваю, добра от этого будет мало.

– Мои речи редко несут добро, любезный Риз. А теперь, может быть, все-таки пойдем?

Инветт Отврат никогда еще не чувствовал себя столь живым; его это сильно угнетало, но он особо не возражал, поскольку сегодня и сам, похоже, достаточно преуспел в убийствах, судя по крови на его мече, а сие означало, что он свершил священный суд над множеством грязных кретинов, осмеливавшихся считать себя достойными гражданами Дива, – суд, на который он имел полное право (нет, пожалуй, это даже была его прямая обязанность как паладина Чистоты, рыцаря Совершенства, ведущего авангард жизненной силы к здоровой благодатной смерти), и если даже его благословенный авангард растоптал по пути нескольких младенцев, ребятишек постарше и стариков – что ж, ничего не поделаешь, когда цель твоя настолько справедлива, что ослепляет подобно всепожирающему пламени солнца, слизывающему мясо с костей, а только таковой может быть цель паладина Чистоты; и ночь еще только в самом начале, озаренная огнем горящих лачуг и их горящих обитателей, никто из коих не заслужил менее низменной, менее жгучей смерти, ибо суд может принимать любые формы и размеры, а монашки, которые забирают раздражающе орущих щенков в драных одеяльцах, может, и вполне себе ничего под своими покрывалами, но он не вправе допускать подобных мыслей, ибо они монашки и все такое прочее, а он – паладин Истины, шагающий по огненной улице, и ведь наверняка в преисподней есть темная пещера, полная огня и мучений, а может, и нет, но с его, Инветта Отврата, точки зрения, все эти нездоровые кучи дерьма, завернутые в человечью кожу, заслужили вечные страдания – ах, как бы трескалась их презренная шкура, обнажая плоть, и как бы они корчились, источая мерзкие, насыщенные ядом соки, роняя куски мяса, и плоти этой становилось бы все больше и больше, складчатой и мерзкой, пронизанной крупными гноящимися порами, а потом она заполнила бы всю улицу… Во имя Госпожи, нечто подобное и в самом деле не давало ему пройти. И оно было живое!

– Уф! – выдохнула массивная туша от неожиданного толчка.

Бешеная атака Инветта Отврата внезапно завершилась. Он врезался в отвисшие складки, а потом вывалился из них, приземлившись на задницу и ошеломленно моргая. Из его распухшего носа опять потекла кровь.

– Больно! – послышался визгливый вскрик.

Паладин вскочил на ноги, прижимая к лицу тряпку. Он вполне мог справиться с этой тварью – ведь у него есть меч! Порубить ее на тысячу кусочков, и дело с концом! Взревев, Инветт Отврат занес над головой оружие.

В двадцати шагах от него расползлась во все стороны в гримасе ужаса бочкообразная бесформенная физиономия Тошнота Неопрята. Крошечные глазки расширились и выпучились, раздвигая пухлую плоть, и демон завопил.

А потом отшатнулся, едва избежав опускающегося меча.

Железо лязгнуло о булыжники.

Охваченный паникой, Тошнот Неопрят устремился вперед, обрушившись на паладина, прежде чем тот успел замахнуться снова, и заключил его в объятия. Инветта Отврата окутала скользкая маслянистая кожа, из пор которой росли клочья кудрявых волос, а из воспаленных пузырей вокруг них, словно из крошечных вулканов, извергались потоки отвратительных жидкостей.

Движением руки Тошнот засунул корчащегося рыцаря под правую подмышку.

Туда, где обитал настоящий ужас во всех его ипостасях.

Инветт Отврат не мог дышать. Но ему и не нужно дышать! Ведь он паладин… паладин… он вдруг понял, что задыхается, окутанный мясистой тьмой, в которой скользили, подобно червям, по его лицу спутанные волосы, лопались прыщи, а по губам размазывалась многолетняя жирная грязь… Что это за вкус? Что это ему напоминает? Ах да, йогурт!

Йогурт. То была последняя мысль Инветта Отврата, жутким всхлипом пронесшаяся в его мозгу.

– Отдай мне это дитя!

Имид Факталло отшатнулся, услышав змеиное шипение. Младенец в его руках замолчал, внезапно расширившимися глазами уставившись на святого.

– Отдай его мне!

Имид взглянул на Громогласную Монахиню. Их публичные дебаты выродились в поток злобных оскорблений, которые хоть и развлекали толпу, но не имели никакого иного смысла, не считая одного странного последствия: одежда монахини растрепалась и даже ее вуаль сползла в сторону, обнажив половину злобно оскаленного рта.

Увидев в нем заостренные зубы,