Пелагий Британец - Игорь Маркович Ефимов

в ближнем вызывал у меня припадок злобы. Каждый страдальческий стон заставлял хохотать. На каждое доброе и разумное слово я разражался потоком издевательств.

И вы все видели, что бешенство мое неподдельно. При нужде я умею и притвориться, и разыграть любую роль. Но ведь Пелагия не обманешь. Его демоны умнее и хитрее моих в десять раз. Он видел, что душа моя вот-вот разорвется на мелкие замаранные лоскутки — потому и пытался помочь, потому и обращался ко мне чаще, чем к другим. А когда вы все ревновали, когда жаловались, что он уделяет мне слишком много внимания, — как он вам отвечал? Он отвечал словами Христа: «Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он 99 в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?»

Но даже его заботливость только взбивала ядовитый сок в моем сердце, и он тут же вытекал каким-нибудь язвительным комментарием. Помнишь, с каким возмущением ты заводил глаза к небу, когда я выпустил свое змеиное жало в ответ на евангельскую цитату? «Пусть заботливый Пастырь не забывает, — сказал я, — что, если он отыщет заблудшую овцу один, и другой, и третий раз, на четвертый она захочет потеряться нарочно». Только улыбка Пелагия спасла меня тогда — а то вы все (все 99 незаблудших!) уже были готовы накинуться на меня с тумаками.

Порой мне казалось, что Пелагий мог даже догадываться о моей тайной миссии. Он знал, что католические епископы в Риме все время пытаются очернить его в глазах Папы Иннокентия, знал, что враги неустанно ищут ересь в его проповедях и посланиях. Конечно, он понимал, что они будут подсылать к нему шпионов. Но, видимо, его это не заботило. Ведь и Иисус знал о предательстве Иуды — но не стал отстраняться от него.

Мои викомагистры помнили, что я посещал кружок Пелагия еще до осады Рима. Потому они и рекомендовали епископам выбрать для этой тонкой работы именно меня. Мне был придуман правдоподобный повод для путешествия в Иерусалим: ревизия имуществ, завещанных римской церкви. Но, конечно, посылавшие меня не понимали и не могли оценить того, что гарантировало мне вход в кружок Пелагия: разросшееся дерево боли в душе.

Нет, ты приехал из Греции в Иерусалим на месяц позже и уже не застал моих самых страшных припадков бешенства и отчаяния. Пелагий был вправе вообразить, что это его речи и проповеди ослабили мою боль, подлечили меня. На самом же деле — теперь я вижу это ясно — целительное действие оказала именно моя встреча с тобой.

Как ты был красив в то лето!

Как трогательно круглились твои еще детские щеки. И первая тень отрастающей бородки на них казалась нарисованной шуткой, обещанием близкого маскарада. И эти губы, вспухающие навстречу будущим поцелуям. А брови тянулись неправдоподобно далеко, доползали до пульсирующих висков. И блеск глаз под ними, освещенный воспоминанием об оставленной в Греции возлюбленной. Ты будто все время готов был оглянуться, и это придавало тебе особое — нездешнее — очарование. И гладкий загорелый бицепс, с удивлением пробующий свою нарастающую силу…

После твоего появления мне стало скучно писать свои еженедельные доносы в Рим. Разглагольствования Пелагия о свободе воли вообще плохо удерживались в моей голове. Что за свобода, если каждым нашим поступком управляют полчища демонов? С гораздо большим удовольствием я записывал бы наши беседы с тобой. Как воин спешит растратить награбленное, так и ты спешил поделиться с первым встречным жадно нахватанными знаниями. Помнишь, ты пересказывал мне Плутархово «Жизнеописание Солона»? Тебе нравилось, что я так от души смеялся шуткам, рассыпанным там. «Тирания — прекрасное местечко, только выхода из него нет». Или вот эта: «У греков в народных собраниях речи произносят умные, а дела решают дураки». Как легко было завлечь тебя на разговор или на прогулку приманкой моего благодарного любопытства!

Странно: я не испытывал ни малейшей ревности, когда ты рассказывал мне о своей божественной, неповторимой, оставшейся за морем. Но восхищенный взгляд, которым ты впивался в Пелагия, жег меня огнем. Да, не скрою: я страстно хотел, чтобы и мне хоть раз достался такой взгляд. Но чем я мог заслужить его? Конечно, ничем.

Только мои язвительные кощунства безотказно вызывали тебя на словесную схватку. Достаточно было обронить что-нибудь насчет непорочного зачатия — и дальше можно было купаться в потоке твоих гневных обличений. А если поток ослабевал, я спрашивал, чему хорошему могут научить ветхозаветные пророки — почти все поголовно многоженцы? Ну, хорошо, у Моисея была всего одна жена. Но начал ведь он с того, что убил человека. Вот тебе и заповедь «не убий». А десять казней египетских? Если фараон их так испугался, как же он мог тут же послать свою армию в погоню за евреями?

Не обманом ли на самом деле вырвались двенадцать колен израилевых? Отпросились у фараона помолиться в пустыню, а сами и удрали. Прихватив при этом золотые и серебряные вещи, одолженные у доверчивых соседей-египтян.

Ты только сжимал зубы, цыхтел, бранился, убегал проверять священные тексты. (Все оказывалось правильно, мне не было нужды выдумывать ваши христианские благоглупости.) Но помнишь, на чем ты сорвался и кинулся на меня с кулаками? Это когда я спросил, возненавидел ли ты уже отца и мать и братьев своих. До сих пор — нет? Но как же ты можешь называть себя христианином? Ведь Христос ясно сказал: «Тот не может быть Моим учеником, кто не возненавидит». Вот вам и заповедь «возлюби ближнего своего».

В то лето ты был еще юнцом, худеньким и легким, но твоя набитая знаниями голова ударила меня в грудь, как камень, запущенный катапультой. Я не смог устоять на ногах. Мы начали кататься по сухой палестинской траве, давя ни в чем не повинных ящериц, жуков, муравьев. Ты обзывал меня еретиком и грозил костром. Я пытался придавить тебя к земле и прятал лицо от твоих мелькавших кулаков в твоей же пахучей подмышке. Мои мышцы были крепче, но трудно победить, когда думаешь только о том, чтобы не поранить противника, не порвать его нежное сухожилие, не обезобразить синяком его гладкую кожу.

Наконец мне удалось прижать тебя к земле. Ты лежал подо мной лицом вниз, тяжело дыша, израсходовав все угрозы и проклятья. Нечего и говорить, что мой любовный корень начал твердеть, как посох, зовущий в дорогу. Мы были одни, в дальних сгущениях кустарника. Ты был моей законной добычей, и я мог бы…

Ты веришь, что мог?

И если