СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Старый боярин зорко смотрел на хозяина и, казалось, угадывал, какие мысли волнуют князя Ивана.

– Что ж, государь-князь,- прервал он молчание,- сам видишь, как все выходит… Коли решать, так решать… Ты-то, государь-князь великий,- обратился боярин к Дмитрию,- как изволишь?…

– Коли нужда такая пришла, не буду отнекиваться!- отозвался Шемяка.- Авось, Бог даст, не хуже Василия дело справлю…

– С товарищами я приехал – не один… От детей боярских выборных трое просить тебя, государь, о том же посланы… Духовенство тоже за тебя, и от них выборный есть… Из Москвы-то мы в Звенигород поехали, а там сказали: «У князя Ивана Андреевича князь наш…»

Несколько минут все трое молчали. Князь Дмитрий и Старков нетерпеливо ждали, что наконец скажет князь Иван.

– Не пошел бы я на смуту,- медленно заговорил

Можайский,- коли б не сказался Василий врагом земли своей!… А коли так – и я с тобой заодно, князь великий и государь Дмитрий Юрьевич!…

С этими словами князь Иван поднялся с лавки и в пояс поклонился своему двоюродному брату.

– Век твоей дружбы ко мне не забуду! – проговорил он.- А Василию, видит Бог, зла никакого не сделаем!…

– Ишь ты, добрый какой!…- насмешливо поглядел на Шемяку боярин Старков.

II БЫТЬ ХУДУ!

Шумливая и пьяная масленица подошла к концу. Всю неделю гуляла-веселилась Москва; на площадях и улицах, у кабаков и кружал день и ночь стоном стояли в воздухе гомон и крики расходившихся гуляк…

Наступил канун Великого поста.

Почти совсем затихло на московских улицах; изредка разве попадется пьяный – кабацкий ярыга и завсегдатай, он и в Прощеное воскресенье опохмелиться не прочь, да не на что больше: последнюю копейку вчера ребром поставил…

Отошла обедня.

Разошлись по домам знатные и незнатные, богатые и убогие – и всюду справлялся один и тот же обычай. Вернется из церкви хозяин, соберет всех домочадцев и у всех со слезами прощения просит… Ходят и знакомые друг к другу: кланяются в землю обоюдно, каются во взаимных обидах…

В этот день после обедни государь и великий князь московский Василий Васильевич в сопровождении бояр и ближних людей ходил в Архангельский собор: перед каждой из гробниц своих предков государь останавливался, делал земные поклоны и «прощался»… Вернулся к себе государь далеко после полудня. Вернулся, навестил мать-княгиню и жену, обеим поклонился в ноги…

– Прости и нас, государь великий! – со слезами на глазах отвечали обе княгини, кланяясь земно великому князю…

С женской половины государь прошел к себе в горницы.

Бояре ближние, стольники, постельники, кравчие, дети боярские и вся палатная челядь по двое, по трое появлялись на пороге государевой горницы и просили у великого князя прощения…

И гордый, надменный государь московский все это время стоял на ногах и в ответ на земные поклоны кланялся в пояс и отвечал смиренно:

– Прости и меня, друг, коли в чем прегрешил перед тобой!…

После обряда государь скромно потрапезничал и удалился на покой…

Вечерело. Погода стояла с утра солнечная и ясная. Кудрявые облака, розоватые от заходящего солнца, казалось, застыли и остановились на бледно-голубом небе…

Золотые черепицы кровли великокняжеских хором, купола и маковки бесчисленных кремлевских церквей то там, то здесь ярко вспыхивали в последних солнечных лучах…

На государевом дворе кипела работа под наблюдением боярина-дворецкого: конюхи выводили и чистили лошадей, вытаскивали из сараев тяжелые великокняжеские каптаны…

Путный боярин озабоченно отбирал среди дворни наряд для завтрашнего государева поезда…

Завтра, в понедельник, ранним утром великий князь Василий Васильевич отправился на великопостное гове-ние в Троицкую обитель, наиболее чтимую государями московскими…

Дворецкий и путный боярин то и дело понукали челядь: надо было покончить засветло со всеми приготовлениями.

– В темноте-то, при огне, недоглядишь чего,- сердито говорил дворецкий, толстый боярин с красным, жирным лицом,- а завтра в дороге заметит государь, на нас гневаться изволит!… Погодка-то, кажись, как и ноне, хороша будет,- добавил он, взглянув на розоватое небо,- гляди-ка, Семен Иваныч…

Товарищ его, молодой стольник, назначенный государем назавтра в путные, поднял голову и внимательно оглядел небо.

– Кажись, снегу не видно,- проговорил он,- коли только воронье не накличет… Ишь, солнце застелило, проклятое!…

Слова стольника заставили всех поднять головы.

Со стороны Москвы-реки неслась действительно целая туча воронья. Черные птицы с оглушительным карканьем закружились над двором и над высокими царскими теремами; хлопая крыльями и перекликаясь, воронье усаживалось рядами на церковных крестах, по конькам крыш и на остриях ограды великокняжеского двора…

Толстый боярин-дворецкий нахмурил брови и покачал головой.

– Не быть бы худу, Семен Иваныч! Смерть не люблю я этой птицы,- проговорил он.- Чтоб ей, проклятой, на свою голову!…

– Все-то ты с приметами, Лука Петрович,- улыбнулся стольник.- Уж так и покричать-то ворону нельзя?!

Кругом засмеялись.

– Смейся, смейся, Семен Иваныч, авось на свою голову!…- недовольно ответил боярин.- Ишь ведь орут как!…

Отдохнувшие птицы в эту минуту опять загоготали, поднялись разом со своих мест и через несколько мгновений уже исчезли в вечернем небе…

Приготовления к поездке были наконец закончены; оба боярина еще раз внимательно все оглядели и, отдав нужные приказания, пошли во дворец…

– Ты вот, не в обиду тебе будет сказано, по молодости на все зубы скалишь,- ворчал на ходу дворецкий,- а ум на что хуже приметы этой! Как в последний раз татарва Москву жгла- три дня кряду перед тем воронье над городом кружилось… И откуда только набралось проклятого: словно туча, бывало, повиснет… Чуяли кровь православную!…

Смерклось совсем.

В небольшой царицыной светлице, убранной и устланной множеством ярких ковров, было тепло и уютно. От лампад, висевших на серебряных цепочках перед иконами в дорогих окладах, лился тихий и ровный свет…

В красном углу, под образами, сидела за столом великая княгиня Софья и вслух читала Евангелие. Жена Василия, княгиня Марья, полная, молодая еще женщина, и три боярыни внимательно слушали чтение…

Княгиня Софья, высокая, худая старуха со строгим и надменным лицом, на минуту остановилась и стала объяснять прочитанное…

– Сорок дней и ночей молился и изнурял себя Христос в пустыне,- говорила она,- оттого-то и мы должны шесть недель поститься и молиться о своих грехах…

Старая княгиня опять было принялась за чтение, но ее прервали. В горницу вбежала, запыхавшись, молодая боярыня.

– Государыня-матушка, вот беда-то, вот напасть- то! – прерывающимся голосом заговорила боярыня и всплеснула руками.- Пронеси мимо нас, Царица Небесная!…

Княгиня Марья и три боярыни испуганно повскакали со своих мест. Старуха Софья осталась спокойной.

– Какая там напасть, Авдотья, что ты несуразное мелешь?- строго взглянула она на молодую боярыню.

– Ой, беда, государыня-матушка,- торопливо начала рассказывать снова боярыня,- и откуда только взялась, лихая?! Иду это я по сеням сейчас – в повалуше [156] была,- и встреться мне Лука Петрович наш… Таковой-то идет сердитый да насупленный!… Посмотрел это на меня да и говорит: «Все бы вам бегать только, ног не отбили еще! Вам-то веселье, а беда не ждет!…» Я и обмерла… Какая же такая беда, говорю, Лука Петрович?… А Лука Петрович мне: нет еще, грит, беды пока – только была сегодня примета дурная: были, грит, на дворе мы с Семен Иванычем, путным, парад на завтра справляли… И вдруг, грит, откуда ни возьмись – воронье, видимо-невидимо!… Остановилось над двором государевым да над палатами и ну кружить да каркать!… Дня, грит, за три, как татары в последний раз Москву пожгли, так же, как и ноне, воронье орало!… А я и говорю: неужто, мол, татары опять придут, Лука Петрович?! А он опять: а Бог, грит, весть, что будет… Разве узнаешь? Ты, грит, побеги, Авдотья Карповна, к государыне-княгине да и скажи, не обождать ли, мол, государю-то великому день-другой? Не ровен час…

– Ой, матушки, страсти какие!- вскрикнула одна из боярынь.- Государыня-царица, ужели ж князь-от великий поедет завтра?

Перепуганная до полусмерти княгиня Марья в изнеможении опустилась на скамью и залилась слезами.

– Ну, пошла хныкать, Марья! – пренебрежительно махнула рукой свекровь.- Подумаешь, в самом деле беда какая… А Лука Петрович твой-дурак старый,- от неслась она к боярыне,- сам, как баба, без приметы шагу не ступит, да и людей морочит! Типун ему на язык, непутевому!…

Великая княгиня Софья, дочь знаменитого Витовта, литвинка, была менее суеверна, чем русские женщины. Суровая по своему характеру, умная и дальновидная, она всю жизнь с презрением смотрела на московских боярынь, плаксивых и недалеких, не знавших ничего, что делалось за порогом их терема…