Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам

бы выпустить отсюда кого-нибудь другого в вашем одеянии — нетрудно подыскать какого-нибудь чувственного и фанатического плута, похожего на вас, — а вас самого задержать здесь навсегда и уморить голодом. Для меня этот план представляется наиболее соблазнительным. Что вы мне в данном случае рекомендуете?

Он дико глядел на меня. На лбу его выступили крупные капли пота. Только теперь он сообразил вполне, каково его положение.

— Мне очень хотелось бы слышать ваше мнение, ибо вы человек практичный. С другой стороны, — продолжал я, бросив на него испытующий взгляд, — я иногда представляю себе, как вы вернётесь к своим собратьям после такого признания. Для инквизитора это будет не совсем обычное возвращение. Я, конечно, не мог бы присутствовать при этом, однако я мог бы получить об этом подробные сведения. Но нужно сначала подрезать вам когти. Нужно, чтобы вы не могли и пальцем пошевелить против меня, не всунув сначала в тиски собственную руку.

Он вытер пот со лба.

— Что же я могу сказать? Я уже признался, что же ещё нужно от меня?

— Итак, вы сознаетесь? Свободно и без принуждения?

— Да, я подтверждаю это. Все мы грешны. Но для чего заставлять меня повторять всё это?

— Только для успокоения моей собственной души. Впрочем, как я вам уже указывал, всё это ещё не даёт вам ручательства в вашей безопасности. Нет ли в вашей прошлой жизни каких-нибудь фактов, которые вы храните в тайне, — конечно, для того, чтобы от этого не пострадала слава святой церкви, — но о которых вы могли бы сказать мне здесь как на духу? О них, конечно, стоило бы поговорить, если это что-нибудь более серьёзное, чем пытка молодой девушки.

Он взглянул мне прямо в глаза:

— Я более ничего не знаю.

— В самом деле? Ну, тогда мы должны вернуться к нашему предыдущему разговору. Отдаёте ли вы предпочтение тому или другому роду смерти? Что касается меня, то мне хотелось бы видеть вас на костре, но это всегда вызывает в народе такое волнение. Поэтому я предоставляю это дело вашему собственному вкусу.

— В прошлом году я соблазнил одну деревенскую девушку…

Я рассмеялся:

— Полноте, достопочтенный отец, не смешите меня такими пустяками. Неужели вы принимаете меня за ребёнка? Ни один монастырь не станет обращать внимание на такие мелкие прегрешения, неразлучные с вашим званием.

— Спросите его, кто обокрал алтарь Святой Девы в церкви Святого Фирмэна в Лилле, сеньор, — неожиданно произнёс Диего своим горловым тембром.

Монах вздрогнул и уставился на него, как будто перед ним явилось привидение. Я тоже с удивлением взглянул на Диего.

— Да ведь Рауля Кавальона подвергли пытке, и он умер в тюрьме, — пролепетал монах, продолжая смотреть на моего слугу.

— Ошибаетесь, достопочтенный отец. Он ускользнул и ещё жив. Бог сохранил его для того, чтобы сделать своим орудием сегодня и через него исполнить своё правосудие.

Инстинктивно монах по привычке поднял руку, словно собираясь заклятием прогнать привидение. Но пальцы не слушались его.

— Проклятие! — захрипел он. — Проклятие! Я пропал! Нет больше моих сил.

— Четырнадцать лет тому назад, — начал Диего своим спокойным, без интонаций, голосом, не глядя на монаха, — в Лилле жила прекрасная и добродетельная девушка. Этот человек погубил её. Каким образом — это теперь не важно. Она пала. Но монах боялся её жениха, ибо тот был южанин, с горячей кровью, и однажды убил человека, который был груб с его невестой. Поэтому, чтобы спасти себя, монах решил погубить и этого человека. Возвращаясь с работы домой — жених этот был оружейником, — он, как добрый католик, каждый вечер останавливался на минуту в церкви Святого Фирмэна. В один прекрасный вечер он молился особенно долго и горячо: он чувствовал, что на него готова обрушиться беда, но ещё надеялся на помощь Богоматери и всех святых. Церковь в этот час была пуста и темна, но если б там было и много народу, он этого бы не заметил. Вдруг он почувствовал, как кто-то крепко схватил его и поволок к алтарю Святой Девы. Церковь огласилась громкими криками об убийстве и святотатстве. У подножия алтаря лежал мёртвый настоятель. В груди его торчал кинжал работы этого самого оружейника.

Рака Святой Девы, украшенная многочисленными дорогими приношениями, была открыта и пуста. Перед оружейником стоял монах и обвинил его в убийстве и святотатстве. Всё это казалось оружейнику сном. Когда он очнулся и хотел протестовать, его уже вели в тюрьму. Кругом бушевала разъярённая толпа, от которой стража едва могла защитить его. Суд над ним был недолог. Разве монах he показывал против него? Разве он не был родом из еретической Наварры, хотя и числился добрым католиком? Кто мог ему верить? Его осудили, пытали и приговорили к смерти. Он, однако, убежал и полумёртвым был найден на дороге одним господином, который, не задавая ему никаких вопросов, спас ему жизнь.

— Сокровища раки Святой Девы найти не удалось, — прибавил он, помолчав. — Может быть, достопочтенному отцу лучше известно, где они теперь.

Доминиканец слушал этот рассказ словно в каком-то забытье.

— Ага, вот так история, отец Балестер! — воскликнул я. — Я почти был уверен, что за вами что-нибудь да есть. Теперь вспоминаете? Полагаю, что сокровища из раки Святой Девы у вас ещё целы, — иначе вся история теряет свой интерес. Может быть, вы потрудитесь изложить её письменно. Впрочем, как вам угодно. Если вы предпочитаете устранить все затруднения относительно вас, так как я вам только что предлагал, то я не вижу к этому никаких препятствий. Взвесив всё, я даже думаю, что так будет лучше всего.

Он был совершенно разбит. Не возражая ни слова, он взял перо.

— Подождите, — сказал я, остановив его жестом. — На этот раз я буду диктовать сам. Так как это будет чрезвычайно важный документ, то нужно постараться, чтобы он вышел и достаточно выразительным. Начнём так:

«Я, отец Бернардо Балестер из ордена Святого Доминика, совершив преступление, в котором не смел даже покаяться, и терзаемый совестью, тем более что много лет, отягчённый великим грехом, я совершал божественную литургию, теперь для успокоения совести и побуждаемый неведомой мне силой хочу изложить на бумаге историю моего преступления. Приора церкви Святого Фирмэна в Лилле убил я, а не Рауль Кавальон, которого я обвинил в этом преступлении».

— Я не убивал его, — хрипло перебил