Неизвестный Ленин - Владлен Логинов

Всю свою жизнь Владимир Ильич утверждал, что революцию нельзя «сделать». Ее нельзя совершить по воле какого-либо класса, по желанию каких-либо радикальных партий, а уж тем более — их вождей. Революции вырастают лишь из общенациональных кризисов, приводящих в движение народные массы, которые, в конечном счете, и решают исход событий.

Вот и в проекте этой резолюции — уже после разгрома Корнилова, после ускорившегося процесса большевизации Советов и армии, — Ленин пишет: «События в русской революции… развиваются с такой невероятной быстротой вихря или урагана, что задачей партии никак не может быть ускорение их… Главная задача партии и теперь: разъяснять массам, что положение страшно критическое, что всякое выступление может окончиться взрывом, что поэтому преждевременное восстание способно принести величайший вред».

Необходимо избавиться от иллюзий, будто все зависит от намерений партии. В июльские дни большевики поступили правильно, поддержав стихийное выступление солдат и рабочих. В противном случае, отмечает Ленин, это стало бы «полной изменой пролетариату». Партия поступила правильно, не выставив при этом «ни письменно, ни устно лозунга захвата власти…» Однако партия совершила ошибку, посчитав «общенародное положение менее революционным, чем оно оказалось…». Именно поэтому ей и не удалось удержать стихийное движение в мирных рамках.

Вот и теперь «все усилия должны быть направлены на то, чтобы не отстать от событий и поспевать с нашей работой посильного уяснения рабочим и трудящимся перемен в положении и в ходе классовой борьбы». Потому что «критическое положение неизбежно подводит рабочий класс — и может быть с катастрофической быстротой — к тому, что он, в силу поворота событий от него не зависящего, окажется вынужденным вступить в решительный бой с контрреволюционной буржуазией и завоевать власть»3.

В статье «Один из коренных вопросов революции», написанной в эти же дни, Ленин отмечает, что «лозунг "власть Советам" очень часто, если не в большинстве случаев, понимается совершенно неправильно… "Министерство из партий советского большинства", это значит личная перемена в составе министров, при сохранении в неприкосновенности всего старого аппарата правительственной власти…» Но это будет лишь «самообман и обман народа», ибо такой аппарат, «даже при условии полнейшей добросовестности» министров-социалистов, на революционные преобразования «абсолютно неспособен». Поэтому «либо вся власть Советам и в центре и на местах, вся земля крестьянам тотчас», либо «доводят крестьян до озлобления и доведут дело до бесконечно свирепого крестьянского восстания»4. Цитировать Пушкина относительно русского бунта, «бессмысленного и беспощадного», Владимир Ильич на сей раз не стал.

Угроза катастрофы действительно нарастала. И сентябрь 1917 года стал месяцем, определившим весь дальнейший ход русской революции.

Прежде всего, по-новому встал вопрос о войне. Даже при той относительно слабой активности боевых действий, которая была характерна для Восточного фронта в 1917 году, Россия, по самым неполным официальным данным, потеряла за год убитыми, ранеными, отравленными газами, контужеными и пленными — 1 миллион 195 тысяч 737 человек. И, как уже отмечалось выше, все эти месяцы, пока в верхах шли бесконечные словопрения, съезды и конференции, манифестации и митинги, каждый день хоронили солдат, в тыл шли эшелоны с калеками, а жены и дети защитников отечества становились вдовами и сиротами.5

А на позициях не хватало уже не только артиллерии, снарядов и прочих боеприпасов. Не хватало одежды и продовольствия. Холодную осень 1917 года солдаты встретили без теплого белья и обуви. Из 13-го корпуса Западного фронта писали: «Шинели носим по три года и все тертые, перетертые». Штаны и гимнастерки штопаные-перештопанные, а «сапог-то и вовсе нет». И словно в издевательство, солдатам, стоявшим в окопах по колено в воде, военное ведомство прислало миллион пар лаптей. А запасные полки часто не отправлялись на фронт именно потому, что, помимо нехватки оружия, их просто «не во что одеть и обуть».

Еще хуже обстояло дело с питанием. Потребности фронта в продовольствии удовлетворялись менее чем наполовину. Министерство продовольствия прямо заявляло, что из 9 миллионов фронтовиков оно сможет прокормить лишь 7. Генерал Брусилов признавал, что «армии грозит голодовка». А «голодный солдат, — резюмировал генерал Алексеев, — плохой боец». Надо ли удивляться тому, что к осени 1917 года, помимо 2 миллионов дезертиров, русская армия недосчитывала и более 2 миллионов больных6.

Поражение 3-й армии Западного фронта на реке Стоход в марте. Неудача наступления на Кавказском фронте в апреле. Разгром под Тарнополем в июле. Позорная сдача Риги в августе. Отступление 28-го корпуса на Северном фронте и утрата плацдарма на левом берегу Двины в начале сентября… Все это безжалостно свидетельствовало о том, что российская армия держать фронт уже не может.

Многочисленные солдатские резолюции, поступавшие с фронта, прямо предупреждали об этом. И 21 сентября, выступая на заседании Петросовета, беспартийный офицер-фронтовик Дубасов твердо заявил: «Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут!». Солдат-окопник выразился еще определенней: нужен немедленный мир, причем любой, пусть даже «какой-нибудь похабный». Этот «похабный мир» станет исторической реальностью позже. А тогда, в сентябре, фронтовики не скрывали своих намерений: армия воевать больше не хочет и готова броситься в тыл, чтобы «уничтожить тех паразитов, которые собираются воевать еще 10 лет»7.

Ситуацию трезво оценивало и командование. Даже такой решительный офицер, как командир 60-го пехотного полка Румфронта Михаил Гордеевич Дроздовский, был уверен, что «возлагать какие либо серьезные надежды на современную нашу армию — наивная мечта». А Александр Иванович Верховский, приняв пост военного министра и побывав в Ставке, записал в своем дневнике: «Армия воевать не хочет и слышатся даже требования заключить мир во что бы то ни стало… Большая часть армии воевать не будет, чем бы это не грозило народу»8.

Спустя три года Николай Дмитриевич Авксентьев, по оценке члена ЦК эсеров Быховского, — «самый правый оборонец среди эсеров», писал: «Триста лет проклятого рабства, подъяремного безгражданственного подданичества превратили в человеческую пыль то, что должно было быть нацией… И когда пало внешнее принуждение, когда исчез гипноз власти, то естественной усталости от войны, ее ужасов, крови, естественному страху смерти… ни чего нельзя было противопоставить. И каким беспомощным ужасом сжималось сердце, когда впервые привезли с фронта безумные слова: "Мы хотим мира — хотя бы и похабного"…»9.

Вся либеральная пресса сетовала на «эгоизм» и «шкурничество» солдат, на отсутствие у них «патриотизма» и «энтузиазма». Вечная история: стремление «власть имущих» сохранить власть, собственность, доходы — это высокое, благородное чувство и забота о благе родины. А вот желание сохранить свою жизнь тех, кто гниет в окопе под пулями в голоде и холоде — это «шкурничество» и «эгоизм». И пресса ставила русским солдатам в укор Французскую революцию, где поведение солдат было совершенно иным.

Ленин ответил: «Ссылаются постоянно на героический патриотизм и чудеса военной доблести французов в 1792–1793 годах. Но забывают о материальных, историко-экономических условиях, которые только и сделали эти чудеса возможными». Французы тогда не только смели монархию и дали землю крестьянам. Они объявили беспощадную войну всему реакционному и в экономике, и в политике, «переродив, обновив» страну. Вот почему весь народ был охвачен «безграничным революционным энтузиазмом; войну все считали справедливой, оборонительной, и она была на деле таковой…

А в России? — продолжает Ленин… — Война остается несправедливой, реакционной, захватной… Где уж тут говорить о массовом энтузиазме за войну!.. Нельзя сделать страну обороноспособной без величайшего героизма народа, осуществляющего смело, решительно великие экономические преобразования»10. А если уж вспоминать Великую французскую революцию, то не лучше ли вспомнить, как она решила вопрос о снабжении продовольствием и обмундированием своей армии: она конфисковала продовольственные запасы, теплое белье и обувь у богатых, но не позволила своим солдатам голодать и мерзнуть на фронте.

Ослабление Восточного фронта крайне беспокоило союзников. Один из их представителей при могилевской Ставке прямо намекнул генералу Алексееву, что в конце концов «союзникам можно было бы договориться с германцами на почве дележа русской территории». Намек скорее походил на шантаж. Но наиболее существенным стало даже не это. Ближайший сотрудник президента Вильсона полковник Эдвард Хаус, оказывавший большое влияние на европейскую политику США, записал в своем дневнике, что даже в случае победы над Германией, при послевоенном устройстве и дележе добычи, «японцы, русские, итальянцы выкинуты из английских, французских и американских расчетов». Так что ни в беде, ни в славе полагаться на союзников уже не приходилось.11