Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И - Павел Фокин

Его чтение можно было слушать долго, не утомляясь: дикция его была отчетлива, модуляции голоса мягки. Читая, он слегка задыхался, и эта легкая одышка казалась каким-то необходимым аккомпанементом к его стихам – чем-то похожим на шелест крыльев» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).

«Стихи М. Волошина не столько признания души, сколько создания искусства; это – литература, но хорошая литература. У М. Волошина вовсе нет непосредственности Верлена или Бальмонта; он не затем слагает свои строфы, чтобы выразить то или иное, пережитое им чувство, но его переживания дают ему материал, чтобы сделать в стихах тот или иной опыт художника. Он не слагает стихов, как иные поэты, лишь затем, чтобы рассказать, что в такую-то минуту было ему грустно или весело, что тогда-то он видел перед собою закат или восход солнца, море или снежную равнину. М. Волошин никогда не забывает о читателе и пишет лишь тогда, когда ему есть что сказать или показать читателю нового, такого, что еще не было сказано или испробовано в русской поэзии. Все это делает стихи М. Волошина по меньшей мере интересными. В каждом его стихотворении есть что-нибудь, останавливающее внимание: своеобразие выраженного в нем чувства, или смелость положенной в основание мысли (большею частью крайне парадоксальной), или оригинальность размера стиха, или просто новое сочетание слов, новые эпитеты, новые рифмы» (В. Брюсов. Рецензия на сборник «Стихотворения. МСМ – МСМХ». М., 1910).

«В стихах Максимилиана Волошина пленяет ясность и острота мысли, четкость образов и занятность сюжетов. Его стихи сюжетные. Всякая „заумность“ и „косноязычее“ ему чужды, хотя он очень занят темами Якова Беме. Впрочем, человек французской культуры и, несмотря на „истинно-русское“ происхождение, человек галльского склада ума, Макс Волошин в своих размышлениях и в своих поэтических опытах делает как-то ясным и, пожалуй, упрощенным туманное германское глубокомыслие. Иные могут на это посетовать. Волошин – очаровательный собеседник или – точнее – рассказчик. В монологе он сильнее, чем в диалоге. У него ум не диалектического склада. У него огромный запас наблюдений, встреч, характеристик, пейзажей и умных анекдотов. Он любит парадоксы бескорыстно и даже самоотверженно. И жизнь свою он построил парадоксально, пренебрегая всем, чем дорожат обыкновенные люди» (Г. Чулков. Годы странствий).

ВОЛЫНСКИЙ Аким Львович

наст. имя и фам. Хаким Лейбович Флексер;21.4(3.5).1861 – 6.7.1926

Театральный и литературный критик, литературовед, искусствовед, ведущий публицист журнала «Северный вестник» (1889–1899). Сборники статей «Русские критики» (СПб., 1896), «Книга великого гнева» (СПб., 1904), «Борьба за идеализм» (СПб., 1900). Книги «Леонардо да Винчи» (СПб., 1900; 2-е изд. Киев, 1909), «Царство Карамазовых» (СПб., 1901), «Ф. М. Достоевский» (СПб., 1906, 1907), «Четыре Евангелия» (Пг., 1922), «Книга ликований. Азбука классического танца» (Л., 1925).

«В прежние времена, несмотря на все мои боевые выступления в печати, я был, в сущности, добродушным человеком. Ходишь, бывало, по длинным комнатам редакции „Северного вестника“, шутишь, свистишь, подпеваешь, даже – по непонятному капризу – вылезаешь наполовину из ботинок, забавляясь дружеским недоумением любезнейшей моему сердцу Л. Я. Гуревич. А вечером пишешь для журнала очередную порцию „Русских критиков“. Исследование мое возбуждало и в обществе, и в печати представление обо мне как о человеке чрезвычайно суровом. На похоронах Надсона какая-то толпа юных скандалистов собиралась даже познакомить меня со своими кулаками за полемику против святынь русской публицистики. Но, посмотрев на меня, рыцари кулака решили, что это, наверно, не я, и обратили свои взоры на Венгерова, являвшего собою внушительную фигуру отечественного Аристарха. Я же был ничтожен и жалок по своему виду» (А. Волынский. Мой портрет).

«Это был худенький, маленький еврей, остроносый и бритый, с длинными складками на щеках, говоривший с сильным акцентом и очень самоуверенный. Он, впрочем, еврейства своего не скрывал, а напротив, им даже гордился» (З. Гиппиус. Дмитрий Мережковский).

«По своей внешности и худому, бритому, в глубоких складках лицу Волынский очень походил на актера – хотя актера какого-нибудь провинциального театра и едва ли не без ангажемента. Речь его почти всегда была нервной, прерывистой, несколько приподнятой и не без рисовки. Разговорившись, он мог быть увлекательным – острый ум сверкал и заинтересовывал, но это было именно мозговое одушевление, никогда не распространявшееся на область сердца. Волынский был из тех людей, которые „светят, но не греют“.

Отсюда понятно его отношение к искусству, хотя сложное и тонкое, но тоже очень „мозговое“. Конечно, трудно поверить З. Н. Гиппиус, которая с обычной своей злой насмешливостью уверяла, будто во время их совместной поездки по Италии Волынский „не мог отличить картины от статуи“. Но что-то в этом роде чувствуется ведь и в его писаниях об искусстве, и в том своеобразном обвинительном акте, который представляет собой его известная книга о Леонардо да Винчи.

…Волынский был типичным „одиночкой“, к которому и от которого не шло ни к кому путей. Это свойство немало мешало его общественной роли и в конце концов чрезвычайно ограничило последнюю: несмотря на все культурно-литературные данные и огромную трудоспособность, а также чрезвычайно благоприятный журнально-общественный момент, Волынскому не удалось создать ничего прочного и широко влиятельного» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).

«А. Л. был одним из тех людей, которые могут жить только в атмосфере непрерывного труда, в нескудеющем потоке мышления. Его литературные работы частью устарели, в его деятельности можно найти немало ошибок и промахов, он был порою и близорук, и пристрастен, но тем не менее заслуги его перед русской литературой совершенно несомненны. Творчество Волынского ценно как подробная летопись русской литературной жизни восьмидесятых, девяностых и девятисотых годов, не говоря уже о том, что оно богато интересными и глубокими мыслями, догадками и предвидениями…

Не только труды его дороги нам, но дорога́ и его индивидуальность, дорог живой его образ, такой своеобразный и характерный. Кто из знавших А. Л. забудет эту маленькую, сухую, низкую фигуру, это худощавое, бледное лицо, внимательные, как бы вопрошающие глаза, слегка ироническую улыбку бескровных губ и этот грассирующий, часто взволнованный голос с его хрипловатыми фиоритурами? Но кто сумеет передать со всею реальностью то особое обаяние аскетической преданности мысли, которое исходило от его существа? Оно ускользает, оно невыразимо, и память цепляется только за внешние черты. Вспоминается прямая посадка головы, слегка растрепанные редкие волосы над высоким лбом, как-то скептически взлетающие брови и мимолетная гримаса брезгливости и усталости на лице А. Л., когда он говорил о чем-нибудь, по его мнению, презренном и ничтожном; вспоминается та четкость и легкость, с которой он выбрасывал блестящие, иногда парадоксальные мысли, те категорические интонации, которые проникали его речь, свидетельствуя о глубокой убежденности и верности себе; вспоминается сдержанная, но решительная жестикуляция и манера вскидывать пенсне на острый римский нос, с которого оно немедленно сваливалось и продолжало болтаться на шнурке; вспоминается старомодный стоячий воротничок и такой же старинный широкий галстух, закрывающий вырез жилета. Из всех этих черт слагается в памяти образ, так метко схваченный Ю. П. Анненковым в его не совсем похожем и все-таки убедительном портрете Волынского. В нем сочетались внешность римского патриция эпохи упадка с внешностью средневекового монаха, – не без примеси провинциально-еврейского обличья. Казалось порой, что современник Савонаролы притворился мелким житомирским комиссионером; но стоило ему заговорить на заветные, любимые темы – как спадала маска „комиссионера“ и вместо кургузого пиджачка нам мерещились широкие тяжелые складки белой тоги или черной сутаны» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});