Жизнь Исуса Христа - Фредерик Фаррар

Изумленные и униженные внезапным и полным уничтожением плана поражения, который казался для них непреодолимым, они к собственной их досаде принуждены были только удивляться непогрешимой мудрости, которая в одно мгновение разорвала сеть их софистического коварства, и удалились с прискорбием. В словах Его не было ничего такого, к чему можно было бы привязаться. Но неустрашенные неудачей саддукеи думали, что могут действовать успешнее[604]. В вопросе их слышалось что-то надменное, непокорное. Они явились с меньшей ненавистью, но с большими насмешками и презрением. До сих пор эти холодные эпикурейцы по большей части презирали и не хотели знать назаретского пророка. Имея поддержку в присоединившихся к их секте некоторых очень важных священников, а также некоторых богатейших граждан, состоя в лучших отношениях с иродианской и римской властями, чем фарисеи, — саддукеи, до этого времени, были менее настойчивы и задали себе теперь слишком неважную задачу побеспокоить только Иисуса, приведя Его в замешательство и затруднение. Они выступили со старым, обветшалым, казуистическим вопросом, зародившимся в таком же самодовольном невежественном уме, как и многие из возражений, поднятые новейшими саддукеями против воскресения тела. Это была путаница доказательств, способная только подтвердить их неверие, а вместе с тем и поставить в затруднение противников. Обращаясь к Иисусу с насмешливым почтением, они представили Ему на вид установление Моисеево о браках по праву ужичества, приводя за действительный довольно грубый, существовавший только в их воображении, случай, что, будто бы по смерти старшего брата без потомства, вдова переходила последовательно в супружество к шести младшим братьям, которые умирали таким же образом один за другим бездетными. По воскресении, спросили они насмешливо, чьею из семерых будет она женою? Фарисеи, как мы можем судить по Талмуду, поставили уже вопрос на более прямой путь, определивши, что по воскресении она должна оставаться женой первого мужа, если бы Иисус с своей стороны дал хотя тот же самый ответ, то ввиду признания законности такого мнения людьми, считавшимися по уму гораздо выше саддукеев, трудно было бы этим последним отрицать подобное выражение или что-нибудь выиграть предложением такого пустого и материалистического вопроса. Но если речь Иисуса, по ее строгости была сходна с речью предшествующих и современных учителей Его народа, то между духом и правилами их и Его учеников существовало такое же расстояние, как между землей и небом. Если бы Он был учитель-человек, то отвечал бы на этот вопрос также насмешливо, как он был предложен. Но дух насмешки чужд голубиного духа. Надменным и сварливым совопросникам Он без всякого презрения дал ответ, исполненный глубокого значения и достопамятный навек, хотя вопрос предложен был слишком неожиданно. Ответ этот так широко открыл двери рая, что люди могли видеть внутрь его гораздо дальше, чем прежде. В нем высказывалось против одной из самых обыкновенных форм неверия такое доказательство, которого не придумал ни один равви, ни один пророк, но высказалось не с такой сосредоточенной суровостью, какая замечается в предыдущем ответе фарисеям и иродианам вместе, потому что мнение саддукеев обличало скорее нелепое легкомыслие, нежели глубоко укоренившуюся злобу. Иисус отвечал им, что они заблуждаются вследствие незнания отчасти Писания, отчасти силы Божией. Если б они сколько-нибудь побольше знали хоть эту последнюю, то не воображали бы, что жизнь сыновей воскресения будет только отражением и повторением жизни сынов мира. За могилой, в небесах, хотя любовь и остается, но все земные, человеческие отношения прекратятся и переменятся в новые. Сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых не будут ни жениться, ни выходить замуж и не умрут вовеки, ибо они равны ангелам, и суть сыны Божии, будучи сынами воскресения. Затем, обращаясь к их незнанию Св. Писания. Он спросил их: разве они никогда не читали в книге «Исход», как Господь описывал самого Себя их законодателю, что Он Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова, а при этом разве они не подумали, как неважен был бы этот титул, если бы Авраам, Исаак и Иаков представляли только горсть праха, рассеянного по земле ветром, или мертвые кости, которые должны истлеть в Хеттейской пещере? Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых. Итак, вы сильно заблуждаетесь. Ужели возможно, чтобы Он дозволил Себе назвать Себя Богом праха и пепла? Как нова, как светла, как глубока эта мысль, служащая к изъяснению Св. Писания. Саддукеи, вероятно, предполагали, что слова эти означают просто: Я Бог, которому верили Авраам, Исаак и Иаков; но как ничтожно было бы такое выражение, как мало способно вдохнуть веру и особую смелость для какого-нибудь геройского предприятия! Я — Бог, на которого надеялись Авраам, Исаак и Иаков, а к чему, если не к воскресению, могла привести их такая надежда? К смерти, к обращению в ничто, к вечному молчанию, к стране мрачной после жизни, полной испытаний, которую последний из этих патриархов назвал путешествием нескольких бедственных лет. Но не так думает Господь. Он думает и Сын Его изъясняет, что Тот, кто есть помощь и упование всех концов земли, будет помощью и опорой навеки и что будущий мир не сделается для нас страною забвения.

ГЛАВА LII

Обличение

Все, слышавшие эти высокие ответы, — даже гордые саддукеи, пришли от них в восхищение[605]. Народ изумлялся и увлекался ими, а некоторые из книжников (которых св. Матфей называет законниками, а св. Лука — грамматиками, а Иосиф Флавий — толковниками закона), довольные духовным поражением не поддававшегося их рассуждениям скептицизма, не могли не выразить громко благодарного сознания, что Иисус действительно хорошо отвечал саддукеям. Нечеловеческая мудрость и глубокое знание, видимые из Его ответов, нередко приобретали Ему, хотя и мгновенное, расположение Его врагов. Но ненасытный дух казуистики и разногласия пробудился снова. Один из книжников, изучавший Тора (закон), задумал испытать глубину Христова учения и Его мудрости. Он задал вопрос, с первого взгляда обличавший его ложное и видимо недуховное воззрение: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе?

Раввинские школы, при их путаной, материалистической, поверхностной системе преподавания, которая основывалась на словоизвержениях и поклонениях букве, придумали множество ничтожных тонкостей для изъяснения Моисеева закона. Между прочим они приложили всю мелочность своей души на фантастическое определение счета, классификации, веса и меры всех взятых вместе и порознь заповедей обрядового и нравственного закона. Таким образом, они пришли к мудреному заключению, что там существует 248 утвердительных правил, т. е. сколько членов в человеческом теле, и 365 отрицательных, по числу артерий и вен у человека или дней в году; общая сумма их будет 613 или количество букв в десятословии. Так как, по закону Моисееву[606], каждый еврей обязан был на углах таллифа носить кисти (цициф), пришитые голубой ниткой, то, — сосчитывая, что каждая кисточка должна была состоять из восьми ниток и пяти узлов, а буквы в слове цициф составляют сумму 600, общее число будет снова 613, т. е. равно с общим количеством букв заповедей. Впрочем, некоторые раввины насчитывали 620 правил, по сумме слова Кафер (венец), мудрецы Великой Синагоги сократили до одиннадцати, согласно псалма 15, причем замечали, что у Исаии числится только шесть, у Михея три, у Аввакума одно правило.[607] Само собою разумеется, что из такого огромного количества правил и запрещений не все могли иметь равное достоинство: поэтому некоторые назывались каль (свет), а другие кобгед (тяжесть). Которая же из них наибольшая заповедь? Согласно учения некоторых раввинов, самою важною была та, которая говорила о тефиллине и цицифе, и кто старательно собладает ее, того следует считать сохранившим весь закон. Гиллел, указывая одному прозелиту-язычнику на 18 ст. 10 гл. кн. Левит, сказал, что в ней вся сущность закона, а остальное только толкование на него. Раввин Иосиф Бен Рабба[608], когда его спросили, что наиболее всего приказывал ему сохранять его отец, отвечал: «Закон о кистях. Он сам, сходя раз с лестницы, зацепился за что-то кистью и оторвал ее, а потом не хотел двинуться с места, пока не была она пришита снова».

Некоторые думали, что нарушение правил об омовениях было так же преступно, как и человекоубийство; другие считали, что правила мишны все — «тяжесть», а из правил закона одни— «святые», другие — «тяжесть». Были и такие, которые считали самою величайшею третью заповедь. Но ни один из них не додумался до той истины, что произвольное нарушение одной из заповедей есть нарушение всего закона, потому что цель всего закона есть повиновение Богу[609]. По вопросу, предложенному книжником Иисусу, между шаммаитами и гиллелитами была рознь и обе школы, по обыкновению, ошибались, — шаммаиты, толкуя, что важнее всего исполнение простых наружных обрядов, независимо от духа, в котором они совершались, и принципа, которые они поясняли действием; гиллелиты, думая, что внутреннее содержание всякой положительной заповеди не заключает в себе никакой важности, и не видя того, что великие принципы существенно необходимы для должного исполнения самомалейшей обязанности. Только наилучшие и более просвещенные раввины глядели прямо, считая, что важнейшею из заповедей, заключавшею в себе источник всех других, была та, которая обязывала любить единого истинного Бога. Иисус имел уже раз случай выразить свое одобрение такому суждению[610] и теперь вновь повторил его.