Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К° - Григорий Василенко

— Я все сделаю для Великой Германии, — ответил агент, испытывая острую боль в запястьях от наручников.

На следующий день команду военнопленных погнали на железнодорожную станцию грузить лес и металлолом. Среди них был и Деверев. Он умышленно не заводил ни с кем разговоров, помалкивал, присматривался и в поисках доверчивого старался помочь тем, кто работал с ним рядом, подставляя свое плечо под тяжести. Одному из них он сочувственно проронил:

— Дай-ка я, браток, у меня еще есть силенка.

Военнопленный отступил назад, отдав ему в руки шершавый обрез чугунной трубы, и они вчетвером подняли ее и бросили на платформу.

Администрация лагеря, выполняя предписания свыше, считала, что изнурительная физическая работа наилучшим образом дополняет рвения пропагандистов, внушавших пленным идеологию фашизма.

Под вечер команда возвращалась в лагерь. Семенивший рядом с Деверевым военнопленный, которому тот помогал при погрузке железнодорожной платформы, тихо спросил:

— Давно с той стороны?

— Да нет, недавно.

— Как там?

— Ничего. Все нормально.

— Погоны стали носить?

— Есть приказ. Повседневные золотые. Возвращаются к старому, а когда-то срывали... А ты давно здесь?

— Как Власов предал.

— Тише, — настороженно прошептал Деверев.

Пленный с воспаленными слезящимися глазами и впалой грудью понимающе посмотрел на него и даже хотел пожать ему руку.

— Рядом со мной вчера освободилось место. Умер тут один капитан, командир роты, — уже на территории лагеря доверчиво сказал он.

— А можно? — войдя в роль, прикидывался Деверев.

— Спроси у блокфюрера и ложись.

Из-за брезгливости ему не хотелось ложиться на место умершего капитана, но упускать благоволившего к нему пленного он не хотел. Так оказался Деверев на нарах рядом с Кангиным Юрием, капитаном-связистом, дни которого были сочтены. У него давно уже кровоточила язва желудка, но он все еще на что-то надеялся, ловил каждое сочувственное, доброе слово и этим пока что жил. А Деверев уже навис над ним, как ворон над своей добычей.

Атмосфера в лагере была напряженной и тревожной. Это чувствовалось даже в притихшем бараке по едва уловимому шепоту. Каждый из тех, кто лежал на нарах, должен был решить: пойдет он на курсы агентов-пропагандистов, разместившихся вблизи Берлина, в Дабендорфе, или нет. Того, кто откажется, ждала изощренная кара за непослушание.

Девереву не терпелось перейти к делу. Посочувствовав капитану и как будто прикидывая, чем можно ему помочь в лагере с такой болезнью (которую тот скрывал, чтобы не отправили преждевременно в крематорий), он спросил:

— А что если тебе записаться добровольцем в РОА?

— Что?! — удивился Кангин. — К Власову?

— Чудак, — поспешил успокоить его Деверев. — Я к тому, что, может, там тебя подлечат. А так можно и загнуться.

— А сам ты как решаешь? — уставился на него красными глазами Кангин.

— Да у меня пока не горит, но надо бы с кем-то потолковать. А с кем? Никого не знаю. А ты подумай, посоветуйся, — навязчиво внушал свою мысль провокатор. Он надеялся через Кангина выйти на людей, которые вели работу среди солагерников, агитируя ни в коем случае не соглашаться с направлением на учебу в школу пропагандистов или на службу в РОА. Среди них ему очень хотелось обнаружить большевистских комиссаров и доложить фон Мейснеру.

Капитан нахмурился, и сколько ни пытался Деверев как-то сгладить свою поспешность, он не проронил ни слова.

На следующий день Кангин сообщил об этом разговоре тем, кто решительно отказался от службы во власовских подразделениях. Ему посоветовали продолжить диалоги с Деверевым, показать свое колебание, порасспросить, кто он такой.

— Целый день думал над твоим советом, — сказал Кангин перед отбоем, когда они были вдвоем с Деверевым.

— И что надумал?

— Трудно решиться на такое. Болезнь вот заставляет, а мне говорят: крепись и не вздумай дурака валять.

— Правильно говорят, но не учитывают твое безвыходное положение. Мне тоже надо бы с кем-то поговорить.

Еще несколько дней Деверев всячески добивался у Кангина, кто эти люди, просил свести его с ними, прислушивался к каждому разговору, но ничего не услышал такого, о чем можно было бы сообщить фон Мейснеру.

Однажды ночью, когда в бараке установилась тишина, нарушаемая только храпом и тяжелыми вздохами тех, кого сон не брал, Деверева кто-то потянул за ноги и за руки на пол, предупредив на самое ухо, чтобы он не вздумал кричать, и тут же на всякий случай рот его заткнули тряпкой.

С побитой физиономией принимал его фон Мейснер, которому он подробно рассказал о случившемся, напирая на то, что пострадал за Великую Германию. Подыгрывая своему шефу, Деверев утверждал, что в лагере действуют политруки, не позволяющие военнопленным записываться добровольцами в РОА. В подтверждение своих слов он поворачивался то одной, то другой стороной, показывая синяки и кровоподтеки на лице. Немец остановил его жестом, поморщился и спросил:

— Вы можете назвать этих комиссаров?

— В бараке было темно...

— Ну тогда о чем они говорили?

— Ничего не успел расслышать. Били же!

Фон Мейснер считал избиение агента неслыханной дерзостью комиссаров и хотел с ними немедленно расправиться, но Деверев называл только капитана Кангина, свалив на него организацию расправы над ним.

По приказу фон Мейснера Кангин был немедленно переведен в карцер. Через несколько дней его, еле живого, повесили как большевистского комиссара на устрашение всем военнопленным, отказывавшимся идти на службу к предателю.

После этого Деверева освободили из лагеря, приписали к запасному батальону РОА, дислоцировавшемуся в Эстонии, а поселили в поселке, в общежитии абверкоманды.

 

В кабинет заглянул капитан Мотовилов и прервал меня на самом интересном месте. Как всегда, Серафим Ефимович был в радужном настроении, полон энергии и мыслей. Как-то ему удавалось постоянно находиться в такой форме.

— А где же начальство? — спросил он, показывая на стул Георгия Семеновича.

— Заболел.

— Что с ним?

— Очевидно, грипп.

Мотовилов уселся за стол, взял попавшуюся под руки ученическую линейку, которой пользовался Георгий Семенович, и стал изгибать ее так, словно испытывал на прочность. Потом полистал лежавшую на моем столе книгу рассказов Конан Дойла о Шерлоке Холмсе, которую я принес, чтобы возвратить Георгию Семеновичу. Капитан не торопился уходить, намереваясь со мной поговорить, но, видимо, не знал, с чего начать. Я же, занимаясь своим делом, никакого повода к разговору не давал.

— Читаешь? — спросил он, откладывая книгу.

— Прочитал.