Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов - Николай Бахрошин

Краем глаза он еще заметил, как щуплый Тутя кинулся на охотников, пробиваясь к растянутому тельцу, неловко, но сильно оттолкнул одного, другого, почти добрался до мертвого. Тонкий, отчаянный, незнакомый крик птицей взметнулся ввысь, и Ратень вдруг понял, что слышит настоящий голос Тути-молчальника, которого не слышал уже давно.

Тутя не добежал до малого пару шагов. Упал под ударом талской палицы. Красную, яркую кровь на его белесом затылке Ратень точно заметил…

Встал Тутя или нет, он уже не видел. Несколько мало рослых талов повисли на нем, заваливая к земле, вцепившись в руки и ноги когтистыми пальцами или, может, зубами. Рычали, визжали от ярости, дышали прямо в лицо жирной и едкой вонью. Он распрямился, стряхнул их, но они опять навалились, еще большей кучей.

Но тело, как оказалось, помнило давнюю боевую науку. Само сообразило, без головы. Вместо того чтобы тягаться силой одному со многими, Ратень вдруг рванулся вперед, куда его тянули талы. Покатился по траве вместе с ними Придавил своей тяжестью одного, другого, так что хруст нули кости, ударил локтем в лицо третьего, четвертого и пятого столкнул лбами с глухим деревянным стуком.

Остальные сами рассеялись от него. Падать тоже надо уметь, учили его еще в юности дружинные отроки, ином валится на землю шлепком, как навозная лепешка из-под хвоста коровы, а воин падает всегда, как кошка или рысь с дерева. Те, сколько ни кувыркаются, все одно встают на четыре лапы, потому что следят за своим падением…

Воспользовавшись моментом, он вскочил на ноги. Талы, не ожидавшие отпора, бестолково суетились вокруг, подбадривали себя гортанными криками, но, похоже, и сами потерялись в своем числе. Никудышные воины, только мешают друг другу… Эта мысль промелькнула у Ратня молнией в другом, быстром уме, который всегда возникал внутри в момент жаркой, боевой работы.

Руки и ноги тем временем делали свое дело. Ратень ударил кого-то ногой в живот, сбил на землю, как жабу с пня, другого поймал за руку, вырвал палицу из тонкой кисти, раскрутил его за локоть вокруг себя, бросил на остальных. Те снова покатились на землю.

«Эх, легка палица, нет настоящей тяжести…» — еще хватило времени подумать. Отмахивая чужой, непривычной деревяшкой, он, крякнув, обрушил ее на чью-то мельтешащую черноволосую голову. Хряпнула палица, и хрустнула голова… Еще удар, и еще… Талы, по-прежнему растерянно, нескладно, пытались достать его копьями и дубинами. Никудышные воины, тыкают без ума, от них легко было уворачиваться…

Копье, легкое, как стрела, чавкнув, воткнулось в бок, но он не обратил на него внимания. Как не обращал внимания на стрелы, что засели в плече и ноге, на многие рваные, неглубокие раны, что пятнали одежу кровавыми языками. Он и не чувствовал боли, не до того было.

Легкая палица сломалась у него под руками, но Ратень уже заметил свое, нужное ему оружие. Метнул в талов измочаленную палицу, подхватил с земли обструганную жердину, приготовленную для перекладины. Раскрутил ее, как истер сухую листву, обрадовавшись надежной тяжести в руках. Талы опять набежали на него — и тут же отхлынули, разлетелись, как песок на ветру, оставив еще двоих лежать неподвижно и троих отползать, крича от боли.

Ратень, по давней выучке, кинулся за ними, чтоб не разорвать малого расстояния, которое не дает им развернуться со стрелами и копьями.

И тут он сам закричал во весь голос. Не как волхв закричал, как воин, что решил умереть в бою и оповещает об этом богов и духов.

Страшный получился крик. Длинным, многоголосым эхом откликнулась на него лесная чаща, словно подбадривая волхва на почетную смерть. И таким же страшным был его вид, с налитыми кровью глазами, с багровеющим поперек лица шрамом. Огромный, как медведь, разъяренный, как рысь, человек, залитый красной кровью по белой рубахе, который, как сухую ветку в руках, раскручивал неподъемную жердину, сбивая всех. И, показалось талам, сама Баба-смерть не смеет подступиться к нему, опасаясь за спои кости.

Такого талы еще никогда не видели. Дрогнули лесные охотники, испугались свирепого человека, который один вдруг напал на многих и начал всех подряд убивать. С испугу кинулись обратно в лес, не помня себя, не поминая оставшихся…

Ай-яй, бог Ягила, какие яростные бывают люди!

* * *

Силы кончились сразу. Словно воздух из него вышел, Словно разом вычерпал он себя до дна этой гневной вспышкой. Ратень обмяк телом, задрожал коленями, выронил жердь из ослабевших пальцев. Опустился на землю там, где стоял. Почувствовал, как проявились, заболели на теле многие раны и ссадины.

Дрожащей ладонью он провел по лицу, смахнул со щек кровь и сопли. А может, и слезы тоже?

Повоевали, значит… Семь или восемь талов были раскиданы по поляне окровавленными, меховыми грудами, еще несколько покалеченных расползались в стороны. Метили к лесу, охали, морщились от своих ран, но громкий голос подать боялись. Встать бы, добить их, мелькнула мысль, но сил на это тоже не оставалось.

Так и сидел на земле мешком, что бросили где придется. Смотрел на неподвижного, уже теряющего живой цвет Сваню, такого маленького, ставшего еще меньше в своей неожиданной смерти. Смотрел на Тутю, вытянувшегося по земле во весь рост, со сплющенной, проломленной головой, издалека видно, что мертвого…

Болели раны, но, главное, болело, саднило внутри огромное, нежданное горе. «Один остался, совсем один…» — назойливым дятлом долбилась в голове мысль. Зачем, боги, почему? За что так-то?

И вдруг Ратень громко, во весь голос завыл. Горестно, монотонно, протяжно выл волхв, незаметно для себя раскачиваясь головой и туловом. Казалось, Карина-плакальщица, богиня скорби, смотрела на него сверху огромными карими глазами с дрожащей слезой, сама подвывала ему тонким, пронзительным голосом…

Покалеченные им талы, что уползали, прячась среди подлеска, еще долго слышали за спиной его громкий звериный вой и боялись его даже издали.

Ай-яй-яй, Ягила…

9

Весеня играл с мечом, как быстрый ручей играет случайной щепкой. Крутил его и так и этак, и над собой, и перед собой.

Выламывался, конечно, показывал, какой он ловкий, исем остальным мужикам и девкам, что тоже сбегались смотреть на мужские игрища, подолгу топтались у края ратной поляны, глазея и охая.

А сегодня особенно много родичей сбежалось наблюдать за поединком парня с самим князем Кутрей.

Последнее время Весеня наловчился рубиться. Многих соперников победил уже в единоборстве, оставляя им на память нешуточные синяки затупленным ради опаски клинком. Даже двумя мечами пробовал сечься, как делают это свейские ратники, зажигаясь боевым огнем. Но тут, понятно, у него заминка вышла, за обоерукий бой и не всякий из свеев возьмется, только самые опытные. А они все, известно, с малолетства мясо с клинков едят.