Жизнь Николая Лескова - Андрей Лесков

С началом “сочинительства”, среди многих профессиональных советов, познается и мнение Вольтера, что все виды литературы хороши, кроме скучного. Закон принимается всем сердцем: раз он хорош для calami [487], чего ради не следовать ему и в lingua [488]?

И Лесков не мог два раза рассказать о чем бы то ни было, не привнося каждый раз непроизвольных вариаций, в которые тут же сам начинал “глубоко и убеждение верить”. Незыблемая точность тяготила. Даже в цитатах он не был строг, приводя их по памяти и сплошь да рядом — в отвечающей его задачам редакции. Раздражал и педантизм библиографов, которые подчас казались ему даже “противны” [489].

Близких повествовательные вариации главы дома повергали подчас в большое смущение. Наиболее строптивые, хотя бы и неправомочные, решались бросать ему, украдкой от посторонних слушателей, негодующие взгляды. В творческом порыве рассказчик холодно отводил глаза.

Представляло ли, однако, это собою редкое явление? Кто сейчас не читал, как и сколько корил себя в ранних своих дневниках в кое-чем схожем Л. Н. Толстой?

Как не вспомнить рядом, с какой всеоправдывающей, если не поощряющей, весёлостью писал 7(19) ноября 1856 года И. С. Тургенев А. Н. Островскому об экспромтных увлечениях в беседах А. А. Фета: “Это человек душа — милейший поэт, врет иногда так мило, что расцеловать его хочется”.

Василий Семенович и моя мать не читали ни толстовских дневников, ни тургеневского письма. В простоте своих неискушенных сердец они, несомненно, все равно остались бы в протесте. Это вопрос натуры. Им она не позволяла постигать трудность совмещения в себе то виртуозного сочинителя, то скучного правдослова. И они искренно страдали.

Возвращаюсь к дневничку:

“Николай мечется еще и до сих пор, и когда остановится — бог знает. Какая это богатая и способная натура, а жизнь свою не умел сберечь!” (28 февраля 1871 года).

“Обедал, по обыкновению, у Николая и вечером ходил к нему, но во все время не перемолвился с ним ни одним словом, потому что он молчит и хмурится, как бирюк: я, мол, сердит сегодня. Ну и бог с ним! Причудливее человека редко можно встретить, тем более что я по крайней мере не умею себе объяснить многих его выходок и капризов, истинно недостойных сорокалетнего умного и развитого человека. Порой он даже просто смешен бывает с своими мгновенно сменяющимися порывами строгости и ласк относительно Дрона, которого, по моему мнению, он только пугает и вместе балует таким способом обращения, но уж никак не “воспитывает”, как ему это кажется… А Дрон очень нуждается в том, чтобы им занялись как следует, иначе все хорошие задатки, которые теперь в нем замечаются, могут при мало-мальски неблагоприятных обстоятельствах дать плохие плоды. А жаль, — мальчик очень хороший и разумный!” (20 марта 1871 года).

“Вечером у Николая собрались знакомые: жена и сестра Турбина, М. П. Лелева с мужем, К. С. Иванова и Н. М. Фумели, было шумно и весело без принуждения, — танцевали и даже пели все, кто что умел: М. П. Лелева спела первую арию “Елены”, Marie свою шансонетку, а я, по общему настоянию, последнюю арию Сусанина “Чуют правду”, и, сверх всякого моего ожидания, весьма недурно, так что вызвал в слушателях одобрения и шутливые аплодисменты. — За ужином пошла речь о спиритизме (инициатива подобных разговоров вечно принадлежит Николаю) сравнительно, или, лучше сказать, сопоставляя его с христианством; весьма немногие, конечно, могли принять в нем участие, а потому и скучали, слушая, а что всего хуже, так это то, что разговор этот кончился пикировкой между Ник[олаем] и Екат[ериной] Степ[ановною]”. (29 марта 1871 года.)

“Вечером у Николая А. П. Милюков читал свою повесть из времен И. В. Грозного “Царская свадьба”, — дело идет о третьей женитьбе его на Собакиной. Вещь эта хорошо выработана и полна интереса как по предмету, так и по подробностям; видно, что на нее затрачено много труда и времени. Из литераторов на чтении присутствовали Богушевич, Скавронский, С. И. Турбин и Боборыкин; из простых смертных: Фумели, актер Федоров и я. Мне особенно не понравился Боборыкин, — кричит громко, много, дерзко и с ужаснейшими жестами и кривляньями, — знай, дескать, наших. Мне невольно вспомнились стихи, сказанные ему С. И. Турбиным:

Посмотреть на вас поближе,

Так, ей-богу, даже жаль, —

Вот что значит жить в Париже

И ходить в Пале-рояль!

И какая разница между тем и другим! В Боборыкине так и видишь хлыща, довольного собой, барчонка, которому хочется и полиберальничать и не хочется от своих отстать: я-де все-таки un homme de la société! [490] Он именно “штатский юнкер”, по его же выражению”. (1 апреля 1871 года.)

“Прочел новое, еще нигде не напечатанное стихотворение графа А. К. Толстого “Песня о Потоке богатыре”; рукопись его принес Николай от автора и списал себе; по форме оно напоминает дневнерусские былины и представляет аллегорически народ русский; в нем много ума и ядовитости, несколько напоминающей его “Целителя Пантелея”. (6 апреля 1871 года.)

“Вечером просидел до 10 часов у Николая, видел там жену Вс. Крестовского, — очень показалась антипатична эта барыня — что можно отчасти объяснить и моим предубеждением на ее счет, так как я давно уже знаю кое-что из ее вертепных похождений, тем не менее я не могу скрыть досады, когда ее сожалеют и оправдывают… Кроме ее, был А. П. Милюков и проф[ессор] Предтеченский; беседа шла умно и занимательно”. (7 апреля 1871 года.)

В 70-м году каким-то образом становится вновь возможным общение со “скандалистом академической газеты”, А. С. Сувориным, круто оборвавшееся десяток лет назад в Москве у “Сальясихи”. Сближение с этим быстро выдвинувшимся популярным и опасным публицистом, в тайне помыслов, давно представлялось желательным и … недостижимым. Трудности здесь преодолеваются, вероятно, обращением Лескова к многолетнему врагу за посредничеством в разборе тяжбы с В. В. Кашпиревым из-за “Божедомов”, закрепленным эпистолярно [491]. Такой демарш ломал многолетний лед, неизбежно несколько связывал враждебность “Незнакомца”. А ведь в каждом деле всего ценнее первый шаг. Он был сделан. “Лиха беда — начало”, — говорит народ.

Год спустя ему посылаются уже главы романа “На ножах” и очерка “Смех и горе” с прямою и полной доверия просьбой: “Прочтите, судите и “ругайте”, если добрая совесть ваша укажет вам, за что “ругать” следует” [492]. Переписка оживляется, становится более приятельской, обоюдно нимало не убеждая “противумышленников”. Не торопясь, с перебоями, дело все же движется.

В 73-м году Суворин признает необходимым получить от Лескова автобиографические данные, намереваясь включить их в затевавшийся им справочный сборник. Лесков охотно приступает к выполнению заказа, привнося в ответное свое письмо уже некую дружескую увещевательность: “Благодарю и за искреннее мнение обо мне и моей деятельности. Как быть? Все мы люди, все человеки, — существа плохие и несовершенные перед идеею абсолютного разума и справедливости. Может быть, и я во многом виноват, может, и вы в чем-нибудь не безгрешны… Кто из нас в чем был правее другого, то решать не нам… В заключение скажу вам: вряд ли многие из нас теперь в существенных вопросах так противумысленны друг другу, как это кажется. А подумайте, что впереди? Если мы поживем, то не придется ли нам повоевать заодно против такого гадкого врага, который мужает в меркантилизме совести? За что же мы унижаем друг друга? И перед кем? — Перед людьми, которые всех нас менее совестливы… Распря наша часто держится характера чисто сектаторского… Это худо; но помочь этому могла бы только одна талантливая критика, а ее нет…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});