Пересечение - Елена Катасонова

Война была уже позади. Исчезли и колонны пленных, на которых бегали смотреть Ира с Аленкой и которые делали медные кольца для обмена на хлеб. Появились тетради с настоящей белой бумагой, учебники, пахнувшие свежей типографской краской. И однажды, на день рождения Иры, Анна Петровна надела единственное шелковое платье, нарядила девочек в одинаковые, в горошек, костюмчики и повела их в театр.

Они, конечно, и прежде бывали в театре, но почему-то лишь в ТЮЗе, где им упорно показывали одно и то же: нудные истории из школьной жизни. Истории были, в общем, похожи на те, что творились в классе, только в классе получалось весело и смешно, а на сцене уныло и даже глупо. Да еще почему-то неловко было смотреть на актеров — взрослых, не очень-то молодых, — как они бегают, прыгают, ссорятся, как маленькие, а потом конечно же мирятся.

Так что девочки пошли в театр неохотно, скорее для мамы (уж очень она радовалась, все рассказывала, как доставала билеты), а он сразу их поразил: светлый терем-теремок, весь в резьбе и узорах, с башенками и лесенками и с видом на Волгу. Он и внутри был таким же нарядным и ярким, а за войну они так соскучились по яркости, блеску, что сразу, еще до спектакля, обрадовались.

Давали "Горе от ума", комедию, но оказалась она не смешной и не очень понятной, да к тому же в стихах. Почему мама повела их именно на этот спектакль? Может быть, ей захотелось посмотреть на иную жизнь — чтобы не о войне, не о тяжелой работе тыла, вообще не о нас, совсем о других людях, с другими проблемами и в другом веке, — а может, такие ей достались билеты, кто знает? Во всяком случае, она усадила девочек в красной плюшевой ложе, уселась сама, велела им смотреть и слушать, и чтоб — ни слова!

Изящные женщины в длинных платьях, мужчины в камзолах и белых чулках о чем-то все время спорили, толстяк в смешных башмаках с пряжками на всех сердился, понятного было мало, но Аленка не отрываясь смотрела на сцену и даже в антрактах, когда Ира без передышки сыпала вопрос за вопросом, молчала, потрясенная театром.

Вот с тихим шелестом раздвигается занавес, в голубой гостиной задумчиво сидит Софья. Вот вслед за ней, подчиняясь ее движению, плывет, уплывает куда-то комната с креслами, картинами, зеркалами. А вот и бал — люстры, музыка, нарядные дамы. И тут случается что-то страшное, от чего Аленка просто сжимается: Софья идет по лестнице со свечой в руке и — все против нее, даже Чацкий, особенно Чацкий, про которого мама сказала, что он Софью любит.

— Мама, ведь он хороший?

— Да-да, конечно!

— А почему он на нее кричит? И подслушивает…

Аленка потрясена: хороший человек не может подслушивать! А Чацкий все говорит, говорит, весь зал ему аплодирует, раскрасневшаяся мама кричит "браво", и никому не жаль бедную Софью.

Они идут домой через весенний, пахнущий листвой город — Аленка впервые видит, как он красив, — мама объясняет своим девочкам пьесу, защищает Чацкого: он же в отчаянии, его объявили — подумайте! — сумасшедшим… Мама веселая, счастливая, вдруг — молодая…

— Будем теперь ходить в театр? — звонко спрашивает она, не сомневаясь в ответе.

— Только в этот, мам, в настоящий!

— Конечно! Ведь вы у меня уже взрослые…

— Вырасту — стану артисткой, — неожиданно говорит Аленка. — Что, не веришь? — это уже к Ире.

— А на скрипке хочешь играть? — перебивает Аленку мама: сейчас ей кажется все возможным. — У нас на работе повесили объявление.

Аленка не успевает ответить.

— Я, я хочу! — кричит Ира так громко, что на них оглядывается идущая впереди женщина.

4

Настала вторая послевоенная осень. Ира теперь ходила в две школы: в простую и музыкальную, а по вечерам играла на скрипке, старательно отбивая ногою такт. Подбородок ее упирался в маленькую плюшевую подушечку, смычок с туго натянутым конским волосом плавно ходил по струнам, и даже Аленка слышала, каким глубоким и чистым был звук: мать купила очень хорошую скрипку, в рассрочку.

Артур Семенович, Ирин учитель, сам принес ее в школу, бережно вытащил из футляра.

— Это хороший инструмент, настоящий, — сказал он и погладил скрипку. — Первая скрипка нашего мальчика, а он был таким талантливым! Мы ее берегли: думали, что когда-нибудь будет играть внук. Теперь что ж, сын погиб, и внука не будет… Послушайте, какой звук…

И он заиграл что-то такое нежное и такое печальное, что Ира чуть не заплакала.

А вот Аленку в музыкальную школу не приняли. Как позорно она провалилась в этот долгий и душный августовский день! Ее прослушивали последней. Седая дама в черном закрытом платье строго смотрела на робкую девочку, неуклюже стоявшую перед ней, и резко ударяла пальцем по клавишам пианино. Аленка должна была звук пропеть, повторить.

С недоумением, страхом, отчаянием слышала она откуда-то со стороны свой собственный дребезжащий голос, странные звуки вырывались у нее из горла. Ничего похожего строгая дама не играла, конечно, но Аленку словно заколдовали: голос, ей совершенно не подчиняясь, лез выше и выше, пока, захлебнувшись от невероятной высоты, куда он почему-то забрался, не смолк сам собой.

Аленка стояла красная, взмокшая от стыда и жары, комната уплывала куда-то в головокружительном мареве, штапельная белая кофточка прилипла к спине. Экзаменаторы за длинным столом сочувственно переглянулись.

— Подойди сюда, девочка, — сказал самый главный старик (он-то и оказался потом Артуром Семеновичем), но Аленка, опустив голову, не двинулась с места.

Он подождал немного и продолжал очень мягко:

— Приходи на следующий год, хорошо? А пока пой в школьном хоре. Слышишь, девочка, обязательно.

Он жалеет ее, жалеет! Аленка вскинула голову и с ненавистью взглянула на старика:

— Ни за что не приду! Никогда! И петь вам не буду!

И она выбежала из зала.

Мама, ждавшая в коридоре, ни о чем не спросила. Она молча протянула Аленке носовой платок, обняла за плечи и прижала к себе. А Ира, уже принятая в школу, обласканная педагогами за удивительный, можно сказать, абсолютный слух, засуетилась, заспешила, — может, и слышала, как Аленка там пела, — и тут же поклялась подарить сестре вышитые крестом варежки, которые Аленка давно и безуспешно у нее выпрашивала. Тем более что пока еще было лето.

— А что, девочки, не купить ли нам мороженого? — бодро сказала мама, когда они вышли на раскаленную добела улицу.

— Ой, здорово! — преувеличенно обрадовалась Ира и вопросительно взглянула на Аленку.

Та, еще всхлипывая, хмуро кивнула.

Они подошли к стоявшей на углу продавщице с длинным и узким алюминиевым бачком, и Анна Петровна купила две самые большие круглые порции. Аленка, растягивая удовольствие, аккуратно облизывала мороженое по кругу, откусывала хрустящие вафли, и горе ее отступало и таяло. А мама рассказывала, как училась когда-то в узбекской школе, какой добрый народ узбеки и какой звучный у них язык.

— Вот, например, "соловей" по-узбекски — "буль-буль"…

— Мам, ты себе почему не купила? — спросила вдруг Ира.

— Да я не люблю, — отмахнулась мать. — А "змея" знаете как? "Илльон"…

Ира решительно остановилась и загородила матери путь, протягивая ей мороженое.

— И у меня, и у меня откуси, — спохватилась Аленка, хотя у нее почти ничего не осталось.

Мама улыбнулась, но спорить не стала. Она осторожно откусила от каждой порции по кусочку, и все трое, довольные, пошли дальше. Они шли и шли, жара понемногу спадала, и Аленка, как всегда, стала потихоньку копировать встречных — какая у них походка (у всех же разная!), какое выражение лиц. Ира покатывалась со смеху — такие вот представления очень любила, — а мама на этот раз вроде ничего и не замечала. Она остановилась у невысокого здания из серого камня с большими, до земли, окнами и сказала, тоже посмеиваясь:

— А ведь это Дворец пионеров, в нем штук сто, наверно, кружков. Может, пойдешь, Аленушка, в драматический, раз уж ты у нас такой клоун? — Все она, оказывается, прекрасно видела.

Через неделю, замирая от собственной смелости, никому ничего не сказав — второй раз позора бы не пережила, — Аленка толкнула тяжелую дверь Дворца и вошла в прохладный мраморный вестибюль. Вверх вела парадная лестница, огромные зеркала отражали ссутулившуюся от страха фигурку, а на втором этаже, в комнате с окном во всю стену сидел сухонький седой человек и принимал ребят в кружок художественного слова. Человека звали Дмитрий Михайлович.

5

Дмитрий Михайлович Самсонов, старый провинциальный актер, был из тех, на ком многие годы держалась слава театральной России. Лет за десять до революции он окончил киевскую гимназию и поступил в университет, на юридический. Проучился три года и бросил: все равно ведь просиживал в театре все отпущенное для наук время.

Закончил театральную студию, вышел на любезные сердцу подмостки, и пошла-поехала сладостная, беспечная, определенная не более чем на сезон актерская жизнь. Киев, Севастополь, известный строгими ценителями Харьков, даже Москва — два сезона. Наконец он осел окончательно здесь, в Поволжье, в голодные тридцатые годы.