Японская цивилизация - Вадим Елисеефф

За исключением нескольких шедевров, хайку само по себе ничего не стоит; оно оказывается своего рода выражением ситуации, состояния души, впечатления от цвета неба или шума ветра; оно является остроумным замечанием или меланхолическим восклицанием. Этот звук схватывает силу момента или ощущения, связанные с ним, и мимоходом оглашает. Смех, плач, шутка — все подвластно хайку, которое легко использует как гомофонии,[73] так и ономатопеи[74] и страдает более, чем какой-либо другой стихотворный размер, легкостью жанра, которая приводит к тому, что хайку оказывается не более чем формулировкой слегка поэтизированных острот.

Однако в свою лучшую эпоху хайку умело выразить своим языком меланхолическую чувствительность японского сердца. Кобаяси Итара (1763–1827), писавший под псевдонимом Исса, выражал в нем печаль сироты, которым он сам был когда-то. Он обращался к воробьям, к лягушкам, пытаясь найти у них, своих друзей, забвения от дурного обращения мачехи.

Лети же сюда,С тобой поиграем всласть,Воробышек-сирота![75]

Ёса Бусон (1716–1783), талантливый художник, передавал в стихах свое пластическое видение вещей, используя богатый словарь, который был отмечен ноткой романтизма.

Море весноюЗыблется тихо весь день,Зыблется тихо.[76]

Но величайшим мастером хайку является, безусловно, Мацуо Басё (1643–1694). Его псевдоним означает «отшельник бананового дерева» (басе ан) по месту, где он обосновался в Эдо. В двадцать два года он оказался предоставлен себе самому (но также и был освобожден от обязательств в связи с преждевременной смертью своего сюзерена). Поэт, как и умерший его хозяин, облачился в монашеское одеяние и пошел завоевывать столицу сёгуната. Практика дзэн-буддийской медитации, чтение сутр и китайской классической литературы развивали его ум. Его мысли отличались глубиной и разнообразием. Спустя сорок лет (1684) он оставил Эдо и многочисленные занятия, которые обеспечивали ему пропитание, надел шляпу и взял посох паломника. У него было много учеников, которых он и намеревался посетить, предаваясь по дороге возвышенному созерцанию великолепных японских пейзажей. Он совершенно точно определил качества хорошего хайку. Внутри стихотворения должны соединяться принципы стабильности, вечности (фуэки), широкой, как море, или глубокой, как молчание, и намек на событие (рюкё), случайность, которая подчинена времени и ограничена во времени, иногда тривиальная, как крик птицы или прыжок лягушки.

Старый пруд.Прыгнула в воду лягушка,Всплеск в тишине.[77]

Или еще:

На самом виду у дорогиЦветы мукугэ расцвели.И что же? Мой конь общипал их![78]

Стихи не должны сверкать слишком живым или искусственным блеском; они должны сохранять естественный, сдержанный аспект, саби, оттенок, патину времени, столь дорогие художникам и мастерам чайной церемонии. Сдержанность высказывания или описания должна прочерчиваться тонкостью (хосоми) и выражаться искусно, вызывать чувство, излучать обаяние (тори). Басё довел хайку до вершин, которых впоследствии никому не суждено было достигнуть, никто и никогда не мог сравниться с ним. Его противопоставляют, как и Уэдзима Они-цура (1661–1738), чисто словесной виртуозности школы Дан-рин, которая ценила «звяканье бубенцов» (то есть умение удачно найти забавный или изысканный оборот) больше, чем содержание.

Нисияма Соин (1605—1682), основатель школы Данрин, ввел в поэзию разговорную речь, то, чего еще никогда никто не делал, даже когда его учитель Мацунага Тэйтоку (1571–1653) ввел в моду жанр, получивший название «забавные стихотворения-цепочки» (хайкай рэнга-но). Замораживание классов при сёгунате и в особенности при Токугава в эпоху Эдо, жестко установленная иерархия, которая помещала на вершину общества просвещенную придворную знать и военную аристократию и размещала в последнем ранге, несмотря на подъем торговли, купцов и мелкий люд городов, имели следствием формирование маргинального мира, жадно стремящегося к культуре. Классическая поэзия была лишена привлекательности для богатых торговцев Киото и Осаки, для всего сообщества деклассированных людей, потому что это было искусство для лиц, принадлежавших ко двору или к сфере управления. Писатели, вышедшие из новых кругов, чувствовали замешательство — словарь и правила композиции обуздывали их воображение. Их вдохновение должно было быть другой природы и черпать из другого источника, который пробивался в городской жизни, волнующей и бурлящей, где ритуалам из прошлого места больше не было.

Романы эпохи Эдо

Вся литература эпохи Эдо развивалась под влиянием исключительных факторов, среди которых наиважнейшим оказывалась цензура. Именно она подвергала писателей мелким неприятностям, и единственным средством ускользнуть от нее было только обращение к тому, чтобы говорить о проблемах, не существующих с точки зрения государства: новые классы и развлечения городской жизни. Горожане (хонин) с удовольствием читали книги, в которых они узнавали самих себя, не упускался случай посмеяться над влиятельными лицами из своей среды, над высокомерными самураями, превосходство которых часто оказывалось совершенно надуманным. Эта литература должна была быть простой, легкой и прежде всего написанной на кана (канадзоси) и обильно иллюстрированной. Развитие техники книгопечатания на гравированных досках способствовало этому, как и процветание множества маленьких школ (тэракоя), куда приходили люди, чтобы научиться читать. Книгоиздательство уже превращалось в отрасль промышленности, в успешное коммерческое предприятие.

Литература, посвященная чувствам и имевшая большой успех у публики, описывала с большей или меньшей смелостью сентиментальную и суетливую жизнь горожан, гейш, куртизанок. «Сентиментальные книги» (ниндзобон) XIX века, «легкомысленные книги» (сарэбон) XVIII века рассказывали в совершенно особой тональности и, конечно, под суровым оком цензора о романтических приключениях полусвета, занятого развлечениями. В ниндзобон, например в книгах Тамэнага Сунсюй (1789–1842), большое значение имели сентиментальные сюжеты, сочинения в жанре сарэбон ставили целью совершенно явно достичь комического эффекта: свидетельством этого является известная бурлескная история визита Будды, Лао-цзы и Конфуция р дом терпимости («Святые в борделе» Хидзири-но Юкаку, Осака, 1757). После запрещения сарэбон, которые были сочтены слишком непристойными, появились «комические книги» (коккэйбон) — забавные приключения персонажей из простых горожан, столь же смешных, сколь малоприятных, ведущих суетную жизнь.

Дзиппэнся Икку (1765–1831) описал безрассудные приключения двух веселых пройдох — «На своих двоих по Токайдоскому тракту» (Токайдо тю хидзакуригэ). Сикэтэй Самба (1776–1822), сочинивший истории вражды между пожарниками разных кварталов Эдо, навлек на себя серьезные неприятности: его поколотили его же собственные персонажи, которые поневоле оказались героями книги. Эти люди мало ценили шутку; правда и то, что в качестве компенсации этот маленький скандал обеспечил автору известность, которая с тех пор его не покидала, впрочем, и его талант получил признание.

Итоги развития этой легкой литературы, в которой всегда присутствовали критические намеки (которые раздражали власти), были компенсированы другими, более ортодоксальными «книгами для чтения» (ёмисо или ёмихон). Благоразумные издатели стали выбрасывать их на рынок в конце XVII столетия, заботясь о том, чтобы опубликовать хоть что-то, что не было бы немедленно запрещено. Речь шла об адаптации или модификации отдельных эпизодов и многочисленных подражаниях выдающимся китайским романам. Огромное количество их японских переводов было опубликовано во второй половине XVIII века. Среди романов, пришедших с континента, без сомнения, наибольшую известность получил и сохранял ее в Японии очень долго (и приобрел больше всего вариаций на эту тему) знаменитый роман «Речные заводи» (Хоуэй ху чуанъ). Это была увлекательная история о великодушных бандитах — поборниках справедливости, тема, очень распространенная в китайской литературе. Его переиздания одно за другим вдохновляли на большое количество японских переделок. Под ними иногда скрывались сомнительные истории, которые, несомненно, были бы запрещены цензурой, если бы в них отсутствовал наряд мандарина и хотя бы намек на развлекательность. Последнее достигалось тем, что время действия переносилось в далекое прошлое. Наиболее плодовитым (его кисть явно не уставала), если не самым читаемым сегодня из этих писателей, был Кёкутэй Бакин (1767–1848). Его нескончаемый творческий поток вдохновил Акутагава Рюноскэ на необычную и во многом автобиографическую новеллу.