Разбой - Петр Воробьев

Вступили Горм, Буах, герои, и воины на корабль, пустились они в путь, и вскоре достигли земли вблизи устья великой реки. Там предстала перед ними бескрайняя равнина со множеством сборищ смертных. И стоял у берега другой корабль, а на нём трижды пятьдесят темно-серых коней с пятнистыми головами цвета крови, острыми ушами, широкой грудью, огромными ноздрями, тонкими ногами – мощные, резвые, быстрые, крепкие. Это были кони Кромослава из Брусова, великого воина. До самых плеч спадали его золотистые волосы. Платье его было расшито золотой нитью, а рубаха – золотыми узорами. Золотая пряжка была у него на груди, и от нее исходило сияние бесценного камня.

– Боги да облегчат ваш путь, – сказал Кромослав из Брусова воинам Ралланда.

– Спасение от всякого зла вам! – ответил на это Самбор, чьим родичем был Кромослав.

– В какую страну мы попали? – спросил Горм.

– Это дикая и ужасная страна, – ответил Кромослав. – И рыщут здесь чолдонцы, свирепые воины верхом на яках, чёрных с лохматой шерстью, а ведёт их вождь Мудрило Страшный. Никого не сыскать, кто бы померился возрастом с ним или ростом, сложеньем и видом, красноречьем и обликом грозным, свирепостью, даром набега и приступа, натиска сплои, кознями злыми, буйством, быстротой и жестокостью, сравнился бы с ним в скорой победе приемом девяти смертных на каждом острие перед ним. Во все концы света отправляются Мудрило и его воины за скотиной, женщинами и иной поживой.

– Какова же их последняя добыча? – спросил Горм.

– Давно не брали они новой добычи, ибо не могут разрушить ворота крепости, названной Щеглов Острог. Напали они на крепость, но её охраняют воины Зимы посадницы, искусной в бою и в колдовстве. Много чолдонцев пало в сражении, но не сумели они отворить ворота крепости.

– Сколько же чолдонцев пало? – спросил тогда Самбор.

– О народе простом и незнатном не ведаю я, – отвечал Кромослав, – что ж до вождей и героев, то вот что скажу: две тысячи и трижды по пятьдесят, четырежды двадцать тысяч и девять раз по сто пятьсот, погибли в сражении – вот сколько было убито великих вождей и первейших чолдонцев.

– Пусть Буах поведёт ралландцев к Щеглову Острогу, – сказал Горм. – Горе чолдонцам, ибо надвигается на них разящий лев, проклятье врагов, истребитель полчищ, неколебимый вождь, победитель тысяч, щедрая рука и пылающий факел – Буах, сын Ройга. Готово ли войско, Буах?

В ответ Горму конунгу, Буах спел песнь:

– Я здесь стою, наготове держа,Воинов для битвы и для грабежа.Кто у Щеглова Острога стоит –Древки копий в крови обагрит.Готов Буаха гибельный мечСнести Мудрилову голову с плеч!Никогда не отступит отсюда он,Как бы ни был противник жесток и силён!После той песни сказал Горм:– Храбрый сын Ройга! За этот ответПрими благодарность мою и совет.Немало доблестных воинов здесь.Мы поумерим чолдонскую спесь!

Примерно такое начало саги[303]

успело сложиться в голове у Буаха, сына Ройга. В строках о героических деяниях не стоило упоминать о некоторых подробностях, например, что после того, как замок Коннахт выполз на берег, Горм конунг вообще не хотел выпускать ралландское войско из-за его стен – мол, зря, что ли, ракетные огнемёты на башни ставили? Если б не вмешательство Конала, Дубтаха, и Кромослава, так бы и порешили, но Кромославу, Самборову зятю, удалось найти приемлемый для конунга повод, чтоб войско всё-таки вышло в поле вокруг самоходного замка – охранять гусеничные бронетележки, если вдруг какой дикарь прорвётся прямо под стены.

Буах попытался вглядеться в предрассветное марево. Из тумана когда-то спустились на берега Ралланда племена богини Дану, ведомые Нуадой, тогда ещё не прозванным Серебряная Рука. Но то был другой туман – из мутного, драного, и даже на вид липкого покрывала мороси над холмами к югу если и могло показаться что сверхъестественное, так скорее какая-нибудь одноглазая, однорукая, одноногая и козлоголовая фоморская мерзость. В раздумье об одной мерзости, Буах едва не дал своему коню ступить в другую. Успевшую частично покрыться коркой плюху ячьего поноса облепили огромные, в пядь и больше, чёрные тараканы.

– Паскудство какое, – сказал незнакомый Буаху молодой воин, судя по цветам справы, с одного из южных ралландских островов. – Отроду здесь таких тварей не водилось!

Ему в ответ, два других воина заговорили почти одновременно.

– А ты-то откуда знаешь? Дальше соседнего леса от своей деревни, верно, в жизни носа не казал, пока на айсберг не погрузили? – поддел первый.

Второй раздражённо процедил, указывая вдаль:

– Постены тебе паскудство, а то не паскудство?

Туман слегка проредел, и в направлении, обозначенном латной рукавицей второго воина, вершину ближнего холма украшали сикось-накось воткнутые в землю и частью уже успевшие попадать копья, на которые были насажены трупы, части трупов, и содранные с трупов кожи, слегка полоскавшиеся на слабом ветру. Буах мысленно поправил себя – кожи скорее всего были содраны ещё не с трупов.

– Тараканы! Ненавижу!

Первый воин шмякнул лезвием своей лопаты-бомбомёта по скоплению чёрных тварей. Брызги дерьма полетели во все стороны. Находившийся в центре зоны поражения таракан выкарабкался из поноса, поднял верхнюю часть блестящего членистого тела в воздух, и угрожающе зашипел на заляпанного ралландца с лопатой.

– Вот она, метафора чолдонского вторжения, – заметил один из энгульсейских вестовщиков.

Щёлкнула вспышка фотокитона.

– Унферт, что, ты это на первую полосу? – укоризненно спросил его товарищ.

– Нет, для истории!

– И нужны истории тараканы?

– Про то истории и судить! – отразил первый вестовщик, сидевший, свесив ноги, на краю поднятого бронещита. – А моё дело всё запечатлеть без прикрас!

«Как же без прикрас»? – едва не воскликнул вслух Буах.

– Мертвяков вон щёлкни, – посоветовал другой вестовщик. – Там их на небольшую деревню наберётся. Непонятно, что не бежали?

– На этот счёт, – сказал из бойницы над бронещитом Самбор. – Я слышал разные теории. «Чолдонцы здесь не пойдут». «Все чолдонцы здесь не пойдут, а приблудятся какие – отобьёмся». Наконец: «Я чолдонцев не трогаю, и они меня не тронут»! А самому и невдомёк, что много не надо, чтоб тебя со всей деревней вздрючить на кол. Вон, этого хватит.

Между обугленными остовами деревенских домов тускло блеснул Риназ. На берегу виднелись развешенные на деревянных перекладинах для просушки сети.

– Брат, брось, и так на душе безотрадица. Лучше споём что-нибудь? – предложил Кромослав, великаном возвышавшийся над другими всадниками.

Мало того, что его липицкий жеребец был в добрую сажень ростом, за широкой спиной брусовского вождя ветерок шевелил огромные чёрные крылья. – А можно? – опасливо спросил кто-то. – Вдруг чолдонцы услышат?

– Сдаётся мне, они нас и так услышат! – Горму, ехавшему рядом с одной из бронетележек, пришлось повысить голос, чтобы его слова можно было разобрать поверх шипения пара, стонов металла, и лязга гусеничных пластин. – Запойте кто-нибудь, а ватага подхватит!

«Ко-о-олбаса, это бывшие лошадки», завёл было один из гдинских добровольцев (наверняка мясник), но ватага совершенно не прониклась. Следующую попытку предпринял сам Кромослав, на диво рассудительный малый, даром что родич Самбора:

– «По небу полуночи лодка плывёт[304]

«…

На этот раз, ватажники радостно подхватили:

– «А в лодке младенец кричит и зовёт.Младенец, младенец, куда ты плывёшь?О чём ты тоскуешь? Кого ты зовёшь?Напрасно, напрасно! Никто не придёт…А лодка, качаясь, всё дальше плывёт,И звезды мигают, и месяц большойС улыбкою странной бежит за ладьёй»…

Так, под старинную песню про младенца, ставшего конунгом Скьефом Длиннобородым, ралландское, альбингское, и поморянское войско продолжило неспешное движение к Щеглову Острогу. Взошла Сунна, перекатилась через полдень. Желавших участвовать в охране бронетележек оказалось намного больше, чем требовалось по избыточно трезвому разумению конунга, но Буах придумал распределить добровольцев в три смены, так что в любой час две трети войска отдыхали в замке, чистили оружие и справу, и ухаживали за конями.

Вечер сменился ночью, на смену ночи пришло новое утро. Кромфрид чародей коротал время в беспробудном пьянстве, к нему посменно присоединялись Конал сын Амаргена, Фергус сын Роса, Лоэгайре Буадах сын Коннада, и Дубтах сын Лугдаха. По большей части, поход не знаменовался никакими событиями, достойными упоминания в саге, разве что несколько гор, стеснявших путь самоходного замка, пришлось-таки повергнуть наземь. Сведущий в своём деле филид[305] упомянул бы и зловещие перемены, видимые вокруг – сожжённые леса и деревни, подъеденные до земли и вытоптанные в грязь поля и луга, и всё это в непременном сопровождении смрада разнообразно осквернённых мертвецов. Показались и пресловутые чёрные яки – судя по состоянию останков, забитые и почти безотходно разделанные, что ввергло некоторых участников похода, особенно Келтхайра и Дубтаха, в немалую печаль.