Корона, огонь и медные крылья - Максим Андреевич Далин

class="p1">– Э, Клинок, – досадливо протянул Керим, – да разве же можно послать умирать по доброй воле? И разве тот царевич, кого захотят послать на смерть, не скажет Лучезарному, что это бесчестно и жестоко? У царевича пять жён – у Ветра две жены, у царевича семеро детей – у Ветра один сын-полукровка. А главное – царевич – человек, Ветер – аманейе… Царевич хочет собственного покоя, Ветер – покоя Ашури. Ты видишь, что нельзя послать другого царевича?

– У нас нет шансов на другой финал? – спросил Рысёнок.

– Как кости лягут, – сказал Керим. – Если все выспятся этой ночью, если нежить не придёт к кому-нибудь в темноте, если никто не станет лелеять собственный страх и собственную скорбь. Это ведь так понятно.

Я укутался в плащ и прилёг на деревянный настил, куда уцелевшие горожане принесли подушки для моих бойцов. Мне казалось, что я не смогу заснуть очень долго, но сон пришёл сразу, и во сне Яблоня украшала себя маками, алыми, как свежая кровь, а Огонь играл тлеющим угольком и хохотал.

И моя душа болела даже во сне.

Доминик

Меня разбудил голос принца Антония, который весьма громко прикрикнул на стражника, говоря ему:

– Здесь спит монах, который молился за вас полночи, а ты орёшь, как ошпаренный кот!

– Я не сплю, принц, – сказал я и заставил себя сесть на ложе.

Утро оказалось серым-серо; дождь шелестел по крыше шатра, образуя на входе словно завесу из водяных струй, да и мир вокруг, кажется, шелестел весь. После жары прежних дней мне показалось зябко, и я обхватил себя руками, дабы немного согреться.

Антоний, увидав это, накинул мне на плечи свой плащ, влажный поверху, и присел рядом. Его волосы были мокры, а лицо, прежде красивое лощёной красотою мирского человека, не знавшего ни удержу, ни отказа в прихотях, обветрилось, осунулось и казалось моложе и живее. На меня он смотрел словно бы заискивающе.

– Хочешь ли завтракать? – спросил он так, будто боялся, что я откажусь. – Если снова не станешь пить вино, я велю принести воды.

А вчера сам пошёл за водой, подумал я – и вдруг понял, что принц вовсе не заискивал во мне, а лишь пытался беседовать со мною ровно и милостиво, не слишком хорошо представляя себе, как это делается. Он ждал, что я отвечу, с напряжённым вниманием; я внезапно ощутил нечто вроде жалости.

– Хорошо, – сказал я. – Будем завтракать.

Антоний не позвал никого из своей свиты; сквозь шум дождя я слышал, как снаружи фыркают кони и брякает мокрая сбруя, но весёлых голосов было не слышно вовсе, лишь кто-то из солдат грязно выругал здешнюю переменчивую погоду. Караул у шатра принца обменивался краткими и мрачными репликами ненадлежащего свойства.

Камергер Антония, коренастый мужчина лет сорока, очень молчаливый и незаметный подобно тени, принёс корзину с едой. Я ел белый хлеб с обветрившейся и подсохшей коркой и ломкий нежный пресный сыр – и не мог не думать о том, что это еда, принадлежавшая другим. Что эти круглые лепёшки, украшенные выдавленными лепестками, чья-то рука пекла совершенно не для нас, и что пекаря, возможно, уже нет в живых. Эта мысль заставляла хлеб застревать у меня в горле; Антоний, видя, что я медлю, вскочил, прошёлся по шатру взад-вперёд и остановился передо мною.

– Знаешь ли, – сказал он несколько раздражённо, упирая пальцы в ремень, – что сегодня в ночь умерли три десятка солдат? И никто не слышал, Доминик! И часовые не слышали! А беднягам вырывали глотки и сердца, ломали кости, кровь пили…

– Отчего ты удивляешься? – спросил я. – Разве ты не понял, что тебя тоже убили бы этой ночью, а твой караул не услышал бы?

– Не хватало ещё воевать с трупами! – сказал принц отрывисто. – Мне страшно надоели все эти явления не от мира сего, которые стоят мне бойцов!

Я опять почувствовал приступ прежней злости на него.

– Тебе больше нравится убивать живых? – спросил я. – И ты надеешься, что это может остаться безнаказанным?

Лицо Антония тут же отразило крайнюю обиду, которую, как я полагаю, он почитал незаслуженной. Он пнул ногой седло, валявшееся на полу, и выкрикнул:

– Это война, монах! Ты что, прах побери, до сих пор не можешь этого понять?!

– Не ори, я устал, – сказал я с досадой. – Вряд ли на свете есть споры, в которых вопли выглядят аргументами. А что до войны – да, я вообще с трудом понимаю, чем война отличается от разбоя, а та война, что ведёшь ты, не отличается и вовсе ничем.

Антоний вздохнул. Мне показалось, что он тоже изрядно устал и его боевой пыл поугас в ночных визитах мертвецов.

– Я же твой принц, – хмуро сказал он. – Ты третируешь меня, как мальчишку, пламя и ад! Неужели ты не видишь: я могу выиграть эту войну, я буду королём этих земель! Вот только доберёмся вдоль гор Благословения до Гранатовой Столицы, опрокинем её под себя, пойдём через горы к Саранчибату…

Чем больше Антоний говорил об этом, тем заметнее в его голосе слышалось воодушевление, словно в голосе мальчишки, который хвастается своими успехами наставнику. Лишь только он переставал видеть смерть и думать о ней, как тут же принимался играть в солдатики…

И тут, уже задним числом, я сам вдруг понял его слова хорошо.

– Как ты назвал эти горы, принц? – спросил я.

– Горы Благословения, – нетерпеливо отвечал он, дёрнув плечом. – А что?

– У тебя карта короля Фредерика… – догадался я и по случайности сказал сие вслух.

– Ну да, – откликнулся Антоний, недоумевая. – Он же был первооткрывателем этих земель, Доминик!

– Орден Всезрящего Ока Господня не мог его не признать, – сказал я, чувствуя, что излагаю эти общеизвестные истины человеку совершенно девственному и в политике, и в истории. Девственность эта в вопросах познания у принца была мне настолько дика, что я даже принял тон педанта и ментора, в чём раскаиваюсь сердечно. – Фредерик ратовал за истину, хоть и представлял её превратно…

– Почему – превратно?! – воскликнул принц возмущённо, но я продолжал, и он умолк.

– Его экспедиция была невелика, – рассказывал я далее. – Ни пушек, ни огнестрельного оружия при нём не было, и оный Фредерик прошёл по этой земле, вступая в нечастые стычки с солдатами здешнего государя. Он добрался почти до Рубежных гор, давая имена всему, что уже имело имя. На перевале ему было видение пророка Муаниила, побудившее его вернуться назад. По возвращении домой Фредерик, как говорят, слегка помешался, что не воспрепятствовало ему сидеть на престоле ещё восемь лет, но