Венгерский набоб - Мор Йокаи

Отправляясь спать, Рудольф на столике у дверей отведенной ему комнаты обнаружил букет в изящной китайской вазе. В середине возвышалась та самая великолепная георгина.

Он думал, что понял все.

На следующий день мужчины до самого обеда опять занимались так называемыми делами. Проекты всякие сочиняли, общественные начинания обсуждали, скуку нагоняли друг на друга политическими умствованиями; тут уж не до женщин.

После обеда пошел дождь, повлекший два осложнения сразу: Янош вдвое против вчерашнего раззевался, Фанни же нельзя было скрыться в парк, где под открытым небом опасность меньше.

Лихорадочный жар - вот что ощущала она во всем теле. Она подметила, она знала: мужчина этот, предмет безумного ее обожания, сам хочет, чтобы его полюбили. Если это игра, то какая ужасная! А если правда, это еще страшнее.

Стук в дверь. Едва она успевает отозваться: "Войдите", - Рудольф уже на пороге.

Фанни не бледна уже больше, щеки ее горят огнем. При виде Рудольфа вскакивает она с кушетки и, пробормотав в полном замешательстве, что сейчас вернется, бросается вон из комнаты. Какую-нибудь собеседницу хотелось ей найти, которая бы ее выручила. Но ни в соседней комнате, ни в другой, ни в третьей никого. Даже служанок нет. Бог знает, куда все подевались. С обескураживающей этой мыслью пришлось воротиться.

Рудольф же заметил перед ее уходом, что она читала какую-то книгу, проворно ее отложив и набросив на нее платок, чтобы скрыть от него.

И ему, в чьих интересах было глубже проникнуть в характер этой женщины, захотелось узнать, что за книжку она прячет столь старательно. Ведь эти сегодняшние лицемерки про современную молодежь, про новых Мессалин [Мессалина - распутная жена римского императора Клавдия] читают, а какими недотрогами прикидываются.

Он сдернул с книги платок и поднял ее. Молитвенник. И меж страниц, на которых он сам раскрылся, - два сплющенных цветка: ирис и амарант...

Все легкомыслие Рудольфа вмиг улетучилось. Сердце его сжалось. Только сейчас он уразумел, какую затеял игру.

Те самые цветы, недавние. И тождество это настолько его потрясло, поглотив все внимание, что он опомнился только когда пред ним, вся дрожа, остановилась Фанни.

Тайна раскрыта. И утратившая ее испугалась не меньше, чем овладевший.

Оба отпрянули друг от друга.

Молча смотрел Рудольф на молодую женщину, она - на него. Как красива, как пленительно прекрасна была в немой своей скорби эта женщина, которая медленно, безотчетным движением сплела руки и прижала их к груди, силясь сдержать готовое вырваться рыдание.

- Боже мой! - позабыв свою роль, вымолвил глубоко тронутый Рудольф.

Только теперь наконец он все понял.

Эти слова сострадания сломили силы Фанни. Она рухнула в кресло, и слезы полились по ее щекам.

- Почему вы плачете? - ласково взяв ее за руку, спросил с участием Рудольф, хотя прекрасно знал почему.

- Зачем вы приехали сюда? - дрожащим от страстного чувства голосом возразила Фанни, не пытаясь уже более сдерживаться. - Зачем, когда каждый день даю я обет никогда не видеть вас больше, даже мест избегаю, где могу с вами встретиться, - зачем надо было вам отыскивать меня? Теперь я погибла: господь оставил меня. Всю жизнь не было в моем сердце места мужчине, лишь ваш образ хранился в нем. Но сокрытый - глубоко-глубоко. Зачем вам понадобилось опять вызывать его? Не видели вы разве, как бежала я отовсюду, где вы только являлись? Не ваши ли руки последний раз удержали меня, когда я смерти самой неслась навстречу? Ах, сколько мне тогда пришлось из-за вас перестрадать. О, зачем только нужно было вам приезжать, чтобы увидеть меня в таком отчаянии, такой жалкой. Жалкой.

И, плача, она закрыла лицо руками.

Рудольф искренне пожалел о содеянном.

- Ну вот, вы знаете, что одну неразумную женщину воспоминание о вас повергает в отчаяние, - окрепшим уже голосом сказала Фанни, подымая платок с выдавшего тайну молитвенника и отирая глаза. - Какая вам польза, скажите? Счастливее вы будете оттого? А я вот гораздо несчастней стала, потому что самую даже мысль о вас должна гнать от себя теперь.

О, как страдал, какую душевную боль испытывал юноша, нанеся рану сердцу, столь благородному!

Но что мог он сказать? И какие слова могут послужить тут утешением? Оставалось лишь, протянув руки, дать их покрыть слезами и поцелуями; позволить бедной женщине с безнадежной страстью пасть ему в объятия, чтобы в судорожных рыданиях излить невыразимое свое блаженство и невыразимую муку...

Выплакавшись у него на груди, Фанни наконец притихла.

- Клянусь вам, - слабым, но решительным голосом сказала она, - богом, который судить меня будет, клянусь, что, если еще раз увижу вас, час этот будет и смертным моим часом. Поэтому, если есть у вас хоть капля сострадания ко мне, постарайтесь меня избегать. Не о любви умоляю вас, только о жалости. А там уж небо пусть сжалится надо мной.

Прекрасные глаза Рудольфа затуманились слезами. Бедняжка заслуживала счастья, а счастлива была в жизни лишь минуту. Ту минуту, когда рыдала у него на груди.

А теперь уж поистине незачем и жить.

Рудольф оставил несчастную и, едва дождавшись пробуждения Карпати, попрощался и уехал обратно в Сент-Ирму.

Всю дорогу был он взволнован и опечален.

Всю дорогу слезы бедняжки жгли ему руки, лицо и сердце, ее рыдания отзывались в ушах и в душе. До самого дома.

А дома навстречу выбежала другая женщина, веселая, оживленная, милая, и сладостными поцелуями стерла следы горьких слез.

- Ах, так ты в Мадараше был! - погрозила она ему проказливо. - Так я и думала, что шпионить поедешь туда. Ну и что же ты там узнал?

- Что ты права, - ответил Рудольф с нежностью. - Женщины - вовсе не слабодушные создания.

- Ну, значит, мир. Как там Фанни?

- Подобрее будь с этой женщиной, она очень, очень несчастлива.

Радость Флоры была безмерна, и легкое облачко на челе мужа скоро растаяло в ее лучах. Рудольф был наверху блаженства. Но даже в самые счастливые минуты ощущал он жгучие слезы на своем лице, слышал слова, которых больше не мог позабыть...

Приметила ли это умница Флора? Угадала ли что чутким своим сердечком?.. Ангельское ее личико ни разу не выдало ничего.

26. ПРЕНЕПРИЯТНЫЕ ОТКРЫТИЯ

Простимся покамест с нашими знакомцами. Поступим, как американские редакторы: дадим отдохнуть публике, а сами отправимся на несколько месяцев на воды или поохотиться на буйволов. Вернемся - тогда и угостим славными охотничьими историями.

Курортный сезон тем временем как раз окончится, и вся знать съедется на зимние свои квартиры. Уже многие начинают бывать в Пеште, открывая здесь светские свои салоны, что, без сомнения, немалый блеск придает столице.

Вот и Сент-Ирмаи прибыли; оба, красавица жена и рыцарь муж, - истинные кумиры света. Все стараются завязать с ними знакомство, и немало дам и кавалеров вздыхает кто по ней, кто по нему, - разумеется, без взаимности.

Но больше всего шума наделало прибытие г-на Кечкереи. Где же он-то побывал, куда ездил? По стране путешествовал для познания разных ее прекрасных мест. И в газетах было про это, - даже в каких домах он обедал и как его принимали: с превеликим почетом повсеместно. Настоящей экспедицией покорения сердец стало это турне: всех восхитил, всех очаровал, везде оставил о себе незабвенные воспоминания, где бы ни появился. Так писали газеты - с непременным попутным расшаркиваньем перед радушными, великодушными, прекраснодушными дамами и девицами, кои были счастливы видеть его у себя.

Однако и он прибыл наконец! Он, без кого, право, скучен был бы зимний сезон. До его приезда и речи не заходило ни о каких балах или раутах. Для таких вещей особое призвание нужно, настоящий талант, коим и обладал в избытке друг наш Кечкереи. Ибо уж коли свет "другом" зовет Кечкереи, и нам не пристало иначе его величать.

Первой его заботой было основать порядочный клуб - того рода, что ныне зовутся "казино" [так назывались в Венгрии в XIX веке дворянские клубы], и, пройдя через неизбежные при выборе членов передряги, клуб этот стал вполне устойчивой корпорацией самых именитых и достойных джентльменов, в качестве каковой мы и имеем честь ее представить.

Сам г-н Кечкереи тоже был в ней фигурой не последней и, положив себе перед каким-нибудь вечером быть особенно обаятельным, такие прелестные анекдоты рассказывал о своей поездке, что даже бильярдисты прибегали из-за своих столов послушать его язвительные истории, после которых едва ли разумно было бы ему вторично показываться во многих радушных, великодушных и прекраснодушных семействах.

Вот и сейчас он, видно, что-то новенькое припас; шепчется все со знакомыми, предупреждая: увидите меня с Абеллино, сразу, мол, подходите, забавная разыграется сцена.

- Что там с Абеллино могло стрястись? Уж больно игривые намеки делает наш друг Кечкереи, - обратился Ливиус к Рудольфу. - Обыкновенно он уважительней относился к будущему владельцу майората.