Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю - Андрей Балдин

Далее уже не предположения, но доказанное событие.

Возрождение замысла, твердого плана действий приходится на Николу, 19 декабря, в праздник прожектера, заводителя времени Николая Чудотворца, которому надобно только правильно помолиться, и в дальнейшем все выйдет хорошо; здесь же конец романа, сцена воспоминания (озарения) Пьера.

Работа над романом начинается с конца: в канун Николы 1862 года (указывают также на Николу 1863-го) и заканчивается с боем часов в Никольскую полночь 1869 года.

— Рождество есть уже свет: дело пошло, слово легло на бумагу, все связывается, все встречаются на Рождество: герои и прототипы, мысли, буквы и собственно слова;

— Петербург на Наташином балу готов украсть этот праздник, перевести его в «счетный» Новый год; и начинается…

— соблазны Святок, когда у светлого мира обнаруживается темный двойник (у Николая — Долохов);

— опасность Сретения, когда вот-вот Наташу похитят из Москвы (Москву из Москвы!);

— качания света и тьмы на равноденствие, когда на развилке времен, в пучине Страстной заканчивается романы Пьера и Элен, Андрея и Лизы;

Здесь же разрыв Наташи и Андрея, конец первой половины романа и начало второй;

— пасхальные сцены обозначены у Толстого неявно; можно заподозрить, что приезд Пьера в Богучарово и разговор его с Марией Болконской и странницей Пелагеюшкой приходятся на Пасху, но это только предположение

— путешествие князя Андрея через апрельский, «некрещеный», до-георгиевсский лес, где не ему, но слуге его и кучеру Петру лёгко;

— Отрадное, сцены «под водой», где герои предстают поочередно феями и мертвецами;

— возвращение через лес, крещеный Георгием, в коем разрешено зеленеть и думать о следующей жизни;

— испытания лета, соблазн расчертить (поглотить) Москву светом: так показательно синхронны в июне приходы двух европейцев, завоевателей Москвы, Пьера и Наполеона;

— от Ивана до Петра, спасение (крещение) вчерашней волшебницы Наташи;

— московские сцены: приезд в Москву Александра I;

— спуск с июльской вершины года: постепенное, шаг за шагом отступление русских войск;

— «Преображение» Кутузова и «Успение» старого князя Болконского;

— Бородинское сражение на переломе церковных лет, христианского и финского календарей (бунт воды);

— жертва Москвы в огне на Рождество Богородицы.

Последний пункт составляет кульминацию романа-календаря, после которого начинается его ощутимый спуск (обозначенный в настоящем исследовании как Казанский). События на Казанскую — гибель Пети Ростова, известие о смерти Элен, но главное, освобождение Пьера из плена, читаемое как возвращение его из странного забытья, сна смерти, несостоявшейся во время расстрела, — все это оформление окончания, завершения работы.

Роман, широко шагая (последние пропуски в нем уже не датируются), возвращается к исходному пункту, к никольскому озарению Пьера. Так закругляется время Москвы. Оно рисуется сферой — идеальным календарем, росписью судеб, повествованием, события которого совершаются на праздники.

Толстой пишет роман семь лет (1862 — 1869). Не один, но семь праздничных циклов им пережиты и переложены на семь лет романа (1805 — 1812).

Не поступательно, но круг за кругом, «концентрически», книги романа укладываются одна в другую (так роман Пьера и Элен выглядит внешней фигурой по отношению к роману Пьера и Наташи, нападение Наполеона на Россию «повторяет» появление Пьера в России — то и другое на расстоянии семи лет).

Время собирается кругами, годовыми циклами праздников, чтобы в конце концов связаться идеальным узлом в новом (послепожарном, толстовском) времени Москвы.

Это важно: «Война и мир» есть семижды проверенный новый календарь, обозначающий своим появлением начало новой эры, сотворение новой Москвы.

Роман «Война и мир» есть прежде всего опыт преображения (восприятия) времени, и только после этого «бумажный» роман. Он меняет восприятие читателем всей русской истории: согласно Толстому, она должна не течь, но ложиться кругами, в центре которых неизменно будет помещается Москва. Он пишет не просто книгу, но новомоисееву (московскую) Библию, прописанную на языке новейшей эпохи, как результат озарения автора и его главного героя. Он предлагает Москве откровение о ее Новом Завете — в той степени, в которой она готова в него поверить.

А она поверила, — как не поверить, если в этой книге сказано (показано, связано, сплетено доказательным узлом), что время начинается в Москве?

Эти реконструкции в известной мере условны.

Более того, можно определенно заявить, что оба автора не были до такой степени заражены геометрической идеей, чтобы точно по кругу выстраивать свои московские композиции. Особенно это касается Пушкина (Толстой был в большей мере геометром): пушкинское следование за Шекспиром, скорее, предполагает обратное — принципиальную свободу композиции, разомкнутые круги и рифмы судеб.

Но тогда тем более характерно выглядит рисунок Москвы, невидимо налагаемый ею на произведения обоих авторов.

Если быть точным, Москва подстилает под их свободные рисунки свой незаметный, зацикливающий все и вся «чертеж». По ее хронометрической матрице они пишут свои картины. И если они невольно в своих построениях движутся по кругу, то следует признать сверх-творческую силу влияния этого круга, силу формообразующего предпочтения Москвы.

Москва требует замкнутости, завершенности композиции; она настаивает на единстве (себя) в центре этой композиции — круг чертится сам собой. Круг во времени: неразмыкаемая фигура, способная удержать в своих пределах время: спасенная и спасающая Москва.

Глава восемнадцатая

Покров

14 октября

— Метаморфозы Москвы — Начало Нуля — Тайницкий ключ Ожидаемое и утраченное — Голова, затылок, шея — Человек Москва (окончание) —

Метаморфозы московской жизни, случавшиеся с переменой сентября на октябрь, отмечали многие иностранцы (московитам они были привычны и не давали повода к размышлениям). Первым их описал венецианец Иосафат Барбаро, побывавший в Московии в середине XV века. После него упоминания о способности здешних пространств к мгновенным, обескураживающим переменам сделались уже постоянны.

Загадки начались сразу по приезде. Столица гипербореев встретила Барбаро с необходимой странностью –приехав в Москву в сентябре, ожидая смертного холода и дождей, он угодил в бабье лето, хороводы и теплынь. Москва пребывала в блаженном состоянии безделья, расцвеченная всеми красками золотой осени, отягченная плодами только что снятого урожая.

Целый месяц не прекращалось веселье, и празднующий вместе с горожанами Барбаро начинал уже думать, что так будет всегда и впредь. Но вдруг в одно ужасное утро все переменилось: хозяева чуть свет сходили в церковь и вернулись, точно одетые льдом, сразу отдалившиеся от него на тысячу миль. Вдобавок непредсказуемая природа (тут бедный южанин невольно делает акцент) разразилась мгновенным снежным залпом. Земля вместе с оледенелыми москвичами сама покрылась непроницаемым белым покровом. Нечему удивляться –это и был Покров.

1 октября (14 по новому стилю). Сошлись два смысла в одно само себя замыкающее уравнение: свет плюс снег –и праздничный месяц сентябрь прекратился.

Началась зима.

Позже, в январе Барбаро (варвару, так звали его хозяева, и были правы –что это такое, не знать про Покров?) явилось зрелище торговли мясом на Москва-реке. Целые стада мороженых туш выстраивались на льду Москвы-реки, окаменелые настолько, что твердо стояли на собственных ногах. Наблюдение за шествием мороженого неживого подвигло венецианца на выводы, согласно которым вся здешняя жизнь одновременно есть движение и покой, «каковые присущи стянутой льдом реке, сохраняющей невидимые глазу формы деятельности где-то в неразличимой глубине». Московия представилась гостю замкнутой, убранной под неподступный покров страною, коей многие проявления виделись существующими разом зимою и летом, на солнце и во льду –живонеживыми.

Указанные самостоящие туши (точнее, их краснобокие половинки: целые туши коров были поделены по оси) назывались стяги. На снегу торчали и алели красные стяги.

Пахло кровью. Шел пятнадцатый век.

*

Покров оставался непроницаем для европейцев потому уже, что был праздником по преимуществу восточным, византийским, цареградским. Отмечание его было установлено в честь знаменитого события, произошедшего в 910 году во Влахернском храме в Константинополе. Здесь в ночь на первое октября юродивому Андрею и его ученику Епифанию явилась Богородица. Подняв над молящимися белое покрывало, она вознесла Богу молитву о спасении мира. Ввиду перманентной угрозы от восточных соседей, персов, а затем мусульман, знамение было расценено потомками как особое покровительство небес в вопросах обороны, укрытия, защиты.