Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Записал в «памятной книжке»: «25 июня, воскресенье. В 6 часов вечера окрещен наш Сашура. Восприемники — Борис Дмитриевич Саблин, отставной поручик, инженер; воспри­емница (заочно) Ольга Алексеевна Новикова, а за нее при­сутствовала мама. Саша держал себя так умно, мило, так серьезно относился к св. таинству, что сердце радовалось. Слава Богу! Давно не было, и не помню такого счастливого дня, как сегодня.»

В Петербурге от Тихомирова по-прежнему ждали рецептов по искоренению революции. А он прислал статью для «Но­вого времени» — «Несколько замечаний на полемику с эмигрантами», где не просто возражал бывшим соратникам, но и рассуждал о православной монархии, о том, что к дес­потизму может скатиться всякая форма власти, и демокра­тия в особенности; писал о том, что тревожило в последние месяцы, — Россия еще далека от высшего фазиса монархи­ческого развития, что подлинное самодержавие — это твор­ческая идея русского будущего. И работы тут невпроворот.

Публикация вызвала раздражение в правительственных кругах: не рано ли лезет вчерашний социалист-нелегал с со­ветами по усовершенствованию государственности? Видите ли, идея у него: целую программу создать — положительных преобразований в России, дабы защитить, сберечь монар­хию от разрушительных замыслов радикалов-террористов. Пугает, пророчествует выскочка: революция только ошелом­лена, но может воскреснуть хуже прежнего, если не восполь­зоваться 5—6 годами затишья.

Тогда Тихомиров пишет знаменитый «Очередной вопрос», напечатанный в «Московских ведомостях». И это была но­вая бомба, грохнувшая не так громко, как покаянная бро­шюра, но все же потрясшая консерваторов, привлекшая вни­мание к имени автора.

Он говорил о почве, из которой вырастает чертополох ре­волюции. И почва эта осталась нетронутой: мало одних реп­рессий. С болью сердечной писал о молодежи, сбиваемой с толку духом «отрицания и сомнения», и предлагал — насту­пать, наступать! Нигилисты ведут агитацию, а у монархис­тов должна быть своя агитация, русская, национальная, и не менее живая, горячая. Книги, доступные библиотеки, лек­ции благонамеренных профессоров. Да мало ли чего!

Упрекал консерваторов, стоявших у трона (не боялся: что значит — из отчаянных нелегалов!): мало делаете, господа, для противостояния революции и либерализму, вяло пропа­гандируете величие монархической идеи. Выходит, сами по­винны в успехах социалистов. Пускай и косвенно.

И — началось: телеграммы, письма.

«Вас хотел бы видеть обер-прокурор Священного Синода Победоносцев.», «Директор департамента полиции Дурно­во с удовольствием прочел публикацию.», «Влиятельные лица ходатайствуют перед Государем о Вашем освобождении от гласного надзора полиции.»

Свершилось: в июле 1890-го Царь помиловал его. Тихо­мирову разрешалось жить в любом городе Империи.

К ликованию Саши они теперь вместе ехали в поезде с буфетом, где продавались золотистые калачи, печатные пря­ники, и вагоны весело тянул паровоз с длинной пыхтящей трубой.

Все ближе был Петербург, и все беспокойнее колотилось и ныло сердце: что-то ждет их, припавших к окнам, впереди?

А в столице — встречи, встречи.

На Литейный он приехал точно к назначенному часу. Лег­ко нашел нужный дом, взбежал по лестнице. Лакей со стро­гой почтительностью распахнул перед Тихомировым дверь.

За окном сиял редким питерским солнцем августовский день, а в просторном кабинете царил полумрак, и из этого полумрака шагнул к нему навстречу худощавый, как юно­ша, человек — весь в темном, но со светлым высоким челом, с пристальными умными глазами, вопрошающе улыбающи­мися за стеклами круглых очков. И какая-то насторожен­ность и всезнающая печаль была в этом взгляде. И еще что- то было, но тут уж додумать Лев Александрович не успел, только мелькнуло: вот он какой, Победоносцев, обер-проку­рор Священного Синода.

— Читал вас. Немало душеполезного извлек, — суховато начал хозяин кабинета. — Да только к князю Мещерскому не ходите. Ведь он звал вас в свой «Гражданин»?

— Звал, — поперхнулся чаем Тихомиров: откуда только известно? — Но почему же? Князь монархист, устои охраня­ет. Его газета.

— Да газета его — сброд чего угодно. Без идеи, без убежде­ния. Лавка битой посуды, выдаваемой с важностью за пер­вый сорт! О России рассуждает.

Обер-прокурор отодвинул стакан, поднялся и мерно, бес­шумно заходил от стены к стене.

— Что они о России знают! Россия. — почти выкрикнул, исторгая боль: — Да это же ледяная пустыня, и по ней ходит лихой человек! Понимаете?

Вздрогнул: неужели прав Леонтьев, с которым наконец-то познакомились. Только руки пожали, приглядеться не успе­ли, а тот сразу о Победоносцеве: вот, дескать, полезный чело­век, но как? Он точно мороз — препятствует гниению, но расти при нем ничего не будет. Не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова. «Мороз, я гово­рю, сторож, бездушная гробница, старая «невинная» девуш­ка, и больше ничего!»

Но что же делать, чтобы росло? Где она — «цветущая слож­ность?» Творческая идея русского будущего?

— Я сам москвич, а Петербурга не люблю. Живу тут слов­но в гостинице, на вокзале, — опять сел рядом Победонос­цев. — Холодно, бесприютно.

«Вот откуда — пугающая ледяная пустыня!»

— Переезжайте-ка в Москву. В «Московские ведомости» поступите. Я дам рекомендации. Это вам ближе. Там был Катков, теперь Петровский. Но Петровский и в подметки не годится своему предшественнику...

Снова двинулся — взад-вперед: телом невесомо-легкий, а ход тяжелый, усталый; шаг изработавшегося человека, веря­щего в свои многотрудные дела, но и в печалях надсаженного сердца осознающего их тщету; смиренно понимающего: мы проиграем, но бороться надо, потому что все равно победит Христос.

— Вы, Лев Александрович, в бездну нигилизма заглянули и отпрянули, — остановился над Тихомировым. — И парла­мент европейский видели. Вот уж орудие всякой неправды, источник интриг. Согласны?

И, не дожидаясь ответа, заговорил, торопя горячие, давно обдуманные слова. О том, что при демократии правителями становятся ловкие подбиратели голосов, со своими сторонни­ками, механики, искусно орудующие закулисными пружи­нами, и пружины эти приводят в движение кукол на арене выборов. Ах, уж этот парламент—самообольщение ума чело­веческого! Вакханалия тщеславия и личных интересов. И это выборное начало. Но кто по натуре своей способен к бескоры­стному служению общественной пользе в сознании долга, — да разве он пойдет заискивать голоса, разве станет воспевать хва­лу самому себе (это ж психиатрия! Ломброзо!) на выборных собраниях, нанизывая громкие и пошлые фразы. Лучшим людям противна выборная процедура. От нее не отворачива­ются лишь своекорыстные, эгоистические натуры.

А ведь прав он, тысячу раз прав! И еще наше многопле­менное государство, в котором все порывы эгоизма и раздра­жения в силах устранять только неограниченная монархия. Демократия не справится, нет; инстинкты национализма — вот разъедающий элемент, и он ослабит и со временем разне­сет страну. Многие ли понимают это?

.Зимней ночью под заоконный шелест метели в гостини­це «Виктория», что на Страстном бульваре, сидели и беседо­вали два человека — Лев Тихомиров и Константин Леонтьев, который жил теперь в Оптиной пустыни, но, наезжая в Мос­кву, всегда останавливался в этом номере.

А Леонтьев — он из тех, у кого ангел и черт вечно сцепив­шись в отчаянной борьбе. Но у него этот ангел не изгнан, не уступает. Вот, вот: не уступает, нет!

В молодости пылкой на острове Крит ударил французско­го консула — хлыстом по лицу: оскорблял Россию. Это он, уже больной и хилый, в жутковатом прозрении предсказы­вал коммунистическую революцию. И еще предвидел всеоб­щую войну. Надеялся на эпоху Александра III и жил пред­чувствием катастрофического темпа истории.

Голоса в номере звучали глухо, негромко.

— Общество? Тайное? — поднял седые брови Леонтьев.

— Именно! Мы должны создать подпольную организа­цию, — завращал вспыхнувшими глазами Тихомиров. — Я же старый заговорщик, с опытом, — горько улыбнулся.

— Да неужто за прежнее взялись? Мало вам? — ахнул Кон­стантин Николаевич.

Прежнее, не прежнее, да только знал бывший Тигрыч, о чем говорил.

Он уже хорошо понимал, чувствовал, до боли сердечной чувствовал: над монархией, над самым божественным, са­мым человечным способом правления, нависла смертельная опасность, и опасность эту пока не все видят — даже и те, кто верен престолу. Выходит, нужна, немедленно требуется орга­низация консервативных сил — для борьбы за утверждение истинных идеалов самодержавия и православия, для жест­кой схватки с революционерами и либералами. Увы, консер­ваторы старой закалки пока в полном разброде, а новые еще недостаточно определились, чтобы слиться воедино.