Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

В группу входили Хаим Видавский и Арон Альцшулер, а также Ицак Люблинский и трое братьев Векслеров. Алекс Гликсман слушал радио в Марысине, в составе другой группы; а возле аппарата на Бжезинской сидела Вера вместе с двумя польскими евреями, Кшепицким и Броновичем, и одним «немцем» по фамилии Ган.

Еще там был Старик Шем — goniec, который бегал с сообщениями, если кто-то заболевал, возникало какое-нибудь препятствие, нужно было изменить время или даже место, потому что станция, которую они слушали, оказывалась вне зоны охвата.

У всех групп имелись такие мальчики на побегушках, которые далеко не всегда бывали в курсе происходящего у слушальщиков. Чем меньше они знали, тем лучше.

Что Шему было известно, а что нет, Вера так и не узнала. У Старика Шема одна нога не сгибалась или как будто выросла неправильно. Он передвигался, выбрасывая здоровую ногу вперед и подволакивая больную; еще он часто ходил втянув голову в плечи, что придавало ему крайне смиренный вид. Но он постоянно улыбался, прижмурив глаза, словно находился в состоянии лукавого, или, скорее, понимающего, ожидания. (О Кшепицком или Броновиче Вере было известно так же мало — она едва понимала их речь, так как говорили они исключительно на идише или по-польски. Не больше знала она и о Гане, хотя он явился с одним из берлинских транспортов и, стало быть, был «ее сорта».)

В основном они ловили передачи Польского радио из Лондона, иногда — из Москвы, и тогда в наушниках сидел Кшепицкий. Но найти нужную частоту было нелегко. Врывались с «симфоническими концертами» немецкие станции из Позена или Лицманштадта, или же немецкие дикторы во все горло повествовали о новых успехах на Восточном фронте: несгибаемой немецкой армии в тяжелых боях — всегда упоминались «тяжелые бои» — удалось отбить атаки большевиков.

Вера пыталась запомнить названия мест, чтобы потом нанести их на самодельную карту Алекса, но успевала вынести из новостей немногое — выпуск переходил во что-то под названием «Aussenpolitische Berichte», повествовавшие обычно о том, какие дипломаты и министры встретились в Берлине, и сводившиеся к длинным негодующим выпадам против «der Totengräben des britischen Imperiums» или «der gemeine englische Gauner», как именовали Уинстона Черчилля, и Вера слушала, надеясь уловить хотя бы намек на то, в чем же именно состояли «Lügen und Betrügereien» Черчилля. Дальше диктор говорил о маневрах флотилии на Балтийском море или переходил к новостям из разряда «опытная медсестра помогает санитарам промывать и перевязывать раны».

Они никогда не обсуждали услышанное. Тот, кто сидел в наушниках, переводил остальным. Прочие ничего не помечали, не записывали. Таково было негласное правило: никаких письменных следов их деятельности, новости передаются только из уст в уста. Но когда Кшепицкому удавалось поймать Би-би-си или американцев и в наушниках сидела Вера, остальные замечали, как Вернер Ган кивает и покусывает губы, словно пытается записать в памяти каждое сказанное слово.

Может быть, Ган втайне от всех устроил архив со сведениями о том, что происходило на крупных фронтах.

Точно так же, как она сама. Или — легендарный Хаим Видавский.

Видавский. В начале 1944 года ему исполнилось сорок, холостяк; жил с родителями на Поджечной в тесной квартирке, которую делил еще и с двумя двоюродными братьями.

Видавский служил инспектором в wydziate-kartkowým. Именно этот отдел распределял карточки и продуктовые талоны. Таким образом, Видавский преспокойно занимал одну из важнейших должностей в гетто. Талоны на хлеб, молоко, мясо и овощи на тысячи марок ежедневно проходили через его руки, но — удивительно! — никому и в голову не приходило, что он может использовать служебное положение, чтобы добиться влияния и власти.

Видавский вел книгу. На широких полях конторского журнала, в котором он записывал контрольные номера проверенных талонов, стояли, начиная с весны 1943 года, цифровые и буквенные коды, описывавшие расстановку немецких и советских войск; как далеко от разных стратегических объектов находится та или иная армия или армейский корпус. Там же были записи о боеспособности каждой армии — например, как вооружены немецкие танковые войска и артиллерия, которые после поражения под Сталинградом двинулись навстречу контрнаступлению маршала Жукова.

Здесь обнаруживался удивительный парадокс. Хотя кодированный военный дневник Видавского велся в строжайшей тайне, всему гетто было известно, что именно к Видавскому надо обращаться, если хочешь добыть информацию об обстановке на фронтах. Если кто и знал кое-какие новости о войне, то это Видавский. И все же никто как будто не подозревал, что он — слушальщик. Когда это открылось, все оказались застигнутыми врасплох.

В гетто словно было два совершенно разных знания; два мира, существовавших бок о бок, но никак не соприкасавшихся друг с другом.

Но и между этими мирами стены начинали истончаться.

* * *

Es geht alles vorüberEs geht alles vorbeiNach jedem DezemberKommt wieder der Mai.[34]

Так он написал, тесно прижимая буквы одна к другой, чтобы хватило места, на бурой засаленной оберточной бумаге — наверное, только такая у него и была; но почерк с характерным легким наклоном влево остался неизменным. Клочок бумаги лег на ее письменный стол утром в первый день нового месяца — безмолвным доказательством того, что Алекс обладал талантом истинного эскаписта проникать через сколько угодно запертых на засовы и цепочки дверей, чтобы доставить свои сообщения. С тех пор как Вера стала слушальщицей, ничья нога не ступала в этот заполненный книгами подвал под архивом. Это она знала с тех пор, как господин Шобек, ортодоксальный еврей, много лет прослуживший главным сторожем архива и единственный, у кого, кроме нее самой, были ключи от нижнего помещения, в конце концов изнемог от туберкулеза и его положили в клинику на Дворской.

Но было что-то особое именно в этом немецком шлягере, который оба они не раз слышали по радио.

«И долго после прихода немцев (рассказывал Алекс однажды) шомримы пели по вечерам немецкие песни; по-немецки, словно чтобы показать: освобождения желают люди всех национальностей». И если Алекс теперь призывал Веру повидаться с ним там, в изгнании, он не мог бы сделать этого лучше, не мог бы сказать ей об этом яснее.

Марысин в мае. Контраст между жарой в гетто, где теперь каждое предприятие участвовало в производстве эрзац-домов Шпеера, и старым городом-садом, который, пробудившись к жизни после ночных дождей, утопал в яблоневом цвете, был невероятным, трудно представимым. Всего в сотне-другой метров от лужи на Дворской, где формально заканчивался «город», тянулись, как по линейке, ряды аккуратно разделенных и заботливо огороженных земельных участков. Вдоль всей Марысинской и дальше, вдоль Брацкой и Ягеллонской обочина казалась одним зеленеющим садом, где каждый участок был утыкан аккуратными рядами тонких палочек, поддерживающих слабые стебельки. Иные участки были такими маленькими, что почти все пространство занимали крохотные парнички, поставленные один на другой или тесно прижатые друг к другу по хитроумной системе — так, чтобы каждому парнику доставалось как можно больше солнечного света.

Она запомнила этот день, который оказался одним из последних проведенных с Алексом.

Алекс проверил ее делянку, как он в шутку называл участок Шульцев, и поливалку, которую построили Мартин с Йоселем и которая теперь поливала не только их собственный, но и несколько ближайших участков. А потом они — вдвоем — медленно гуляли по узким улочкам Марысина.

Небо вздулось ослепительно-синим парусом. Жаворонки бились в воздухе, словно висели, трепеща крыльями, на невидимых нитях.

Трава была теплой.

(Когда Вера описывала эту «прогулку» в дневнике, ей подумалось, что она никогда, даже в Праге, где они с братьями поднимались на холмы возле Збраслава, не думала о природе как о существе, которому присуще нечто человеческое. Вроде волос, кожи или хранящей тепло одежды. Так было в тот день с травой. Она была теплой; теплой, почти как человеческое тело.)

Алекс рассказывал, что работает на цементно-опилочной фабрике на Радогоще; как полицейские из Службы порядка по утрам забирают его и остальных рабочих бригады и вечером колонной гонят назад. По какой-то случайности всю бригаду заперли в том здании на Пружной, где некогда жили шомримы. Туда-то Алекс и привел ее. Было воскресенье, единственный нерабочий день недели. Вера увидела несколько бывших служащих архива и почты — теперь они толкались на лестницах или в очередях в раздаточные пункты возле Балутер Ринг — похудевшие, в изорванной, наполовину сгнившей одежде и в обуви, по большей части состоявшей из намотанных одна на другую грязных тряпок. Далеко не все они были убежденными сионистами — это Алекс объяснил ей уже на обратном пути. Будто это что-то значило! Все равно они сидели здесь, рабочие со всего гетто, согнанные под одну протекающую крышу. Вера достала кое-что из того, что ей с братьями удалось вырастить на своем участке: задубевшие шишки картошки, огурцы, редиску; еще свеклу и капусту, которые они с Мартином мариновали про запас, в качестве «зимней» еды. Другие члены бригады тоже вынули припасенное. Был хлеб и нечто, называемое babka, или lofix, состоящее из суррогата, смешанного с крахмалом; смесь застывала и ее приходилось резать как торт.