Улав, сын Аудуна из Хествикена - Сигрид Унсет

Как-то раз стояли они в гавани. Ратники расположились на постой в городе, в битком набитых домах и подворьях. Там было жарко и душно от человеческого дыхания, пиво и вино лилось в изобилии, в воздухе висела брань, то и дело вспыхивали ссоры да споры. Каждую ночь на улицах и дворах затевались драки и потасовки. Окружные воеводы изо всех сил старались навести мир и порядок в своих дружинах.

Беспрестанно в войске ходили всякие слухи и толки – про людей с одного корабля, которые рубились на берегу и захватили важную добычу. Под Мострандом кучка старых сторонников Алфа-ярла билась с немецкими купцами и перебила всех, кого взяли в полон; так они заплатили старый должок за смерть своего господина. Говорили, будто флот датского короля захватил последний оплот марска на острове Самсе и что сам господин Стиг, сын Андерса, пал в бою. Норвежцы поговаривали, что герцог Хокон хочет завоевать Данию, чтобы править ею самолично, что, дескать, именно в этом они не сошлись с братом его, королем. Потому-то король Эйрик и отплыл домой в Бьергвин посреди лета, а хевдинги из королевского флота, знатные господа из Вестланда да из Исландии и разгулялись вовсю. Герцог же держал свое войско в строгости: он не хотел видеть разоренной страну, которой собирался править.

Улав говорил себе, что если даже знатные хевдинги и знали, что правда и что ложь в этих слухах, то уж простой ратник из ополчения пребывал в полном неведении. Младших же хевдингов, таких, как он сам, почитали рядовыми, а не господами, коих воины звали просто по имени и кого видели часто. А чем менее знали они господина, тем больше болтали про него. Улаву многие из опальных датских дворян доводились роднею, но он был слишком горд, чтобы хоть словом обмолвиться об этом, а сами они запамятовали его. Его суверен барон Туре считал его всего лишь окружным хевдингом, равным командующему кораблем крестьянского лединга. Он почитал Улава человеком отважным и толковым командиром. Однако он ничем особо не отличился, не вышел ему случай свершить какой-нибудь подвиг, чтоб люди его заметили.

Лишь одно важное для себя вынес Улав из этой жизни. Когда он вспоминал все тайные муки из-за тяжкой ноши, которая была у него на совести, как мало радости было у него из-за того от женитьбы на Ингунн, то видел теперь сам, что все это было пустое. Уверенность в том выросла в нем незаметно за эти два года. Люди, с которыми он жил это время, грабили крестьянский скот, жгли крепости и дома, обагряли кровью свои мечи не только в честном бою, многие загубили увечных невинных людей ни за что ни про что. А иные заграбастали сокровища, которые даже боялись показать, – похоже было, что они грабили по церквам. И хотя герцог Хокон повелел насилие над женщиной карать смертью, откуда же брались все эти бабы да молодицы, что так и шныряли среди воинов, когда те сходили на берег? Не по доброй же воле пустились они во все тяжкие!

Его расправа с исландцем казалась ему теперь делом вовсе маловажным. Не могли же все эти люди исповедоваться одним махом первому подвернувшемуся священнику! Перво-наперво, им невозможно было запомнить все грехи, да и священников никак не хватало, чтобы исповедовать каждого как положено. Не у одного человека, спокойно принявшего причастие перед тем, как покинуть сей мир, были тяжкие грехи на душе, в которых он забыл исповедаться. Этот поганец Тейт получил по заслугам. Теперь ему самому казалось донельзя глупым, что он во всем видел приметы и знамения: в бездумно брошенных словах чужих людей, в снах, что ему снились, в масти скотины. Под конец ему тогда стало казаться, что он чувствует над собой десницу господню, повелевающую ему свернуть с пути, по которому он шел. Здесь, среди всех этих людей, для которых он был человеком маленьким, его собственные беды и заботы ему тоже стали казаться не такими уж важными. На его глазах умирало столько храбрых людей, о гибели стольких он слыхал от других, что нелепо было верить в то, что бог все еще гневается за убийство Тейта, или в то, что он так печется о том, как бы привести Улава, сына Аудуна, к покаянию и спасению, когда вокруг полно именитых людей, коим это куда нужнее, – взять хотя бы датских господ, разорявших своих же соотечественников! Даже грех Ингунн стал будто меньше – он такого навидался тут и наслышался…

В один прекрасный день поздней осенью корабль Улава вошел во фьорд. Над морем то палило солнце, то лил проливной дождь. Дул свежий ветер, и белая пена волн, плескавшихся о Бычью гору, приветствовала его издалека. В усадьбе уже завидели знакомую маленькую шхуну. Когда он причалил к пристани, его встретила Ингунн. Головной платок и плащ развевались вокруг ее наклонившегося вперед тонкого стана. Увидев ее, он сразу понял: все было, как в тот раз.

Младенец родился мертвый. И опять это был мальчик.

Два месяца спустя после Нового года Ингунн снова слегла, опять с нею было неладно, но на сей раз жизнь ее висела на волоске. Пришлось Улаву привести к ней священника.

Отец Бенедикт дал совет супругам спать врозь целый год и искупить грехи молитвами да добрыми делами; Ингунн, дочь Стейнфинна, была теперь столь слаба, что священник почитал никак невозможным для нее родить здоровое дитя.

Улав был склонен послушаться совета священника. Однако, когда он начал с нею толковать об этом, она пришла в отчаяние.

– Когда я помру, – сказала она, – ты женишься в другой раз на молодой и здоровой девице, и она родит тебе сыновей. Ведь говорила я тебе, что надломилась я, да ты тогда не хотел от меня отступиться. Я недолго проживу, позволь же мне побыть с тобою то короткое время, что мне отпущено!

Улав погладил ее по щеке и устало улыбнулся. Она много говорила про то, что он женится в другой раз, а сама не могла стерпеть, чтобы он взглянул на другую женщину либо перемолвился словом с женщинами, живущими по соседству, когда встречал их у церкви.

Этой весной бессонница мучила его пуще прежнего. Он лежал, обняв несчастную хворую жену, и сердце его сжималось от сострадания, и все же ему было не по себе от ее навязчивой нежности. Даже спала она, положив голову ему на плечо, обвив его шею тонкими руками.

Когда по весне он отправился в Тунсберг, то был рад, что уезжает из дому. Это лето минуло, как и прошлое. И все же каждый раз, как он думал о доме, на сердце у него становилось тоскливо. Как бы мало радости ни было у него от жизни с Ингунн, потерять ее – все равно что потерять полжизни.

Но когда он поздней осенью воротился домой, она была весела и здорова. На этот раз она была уверена, что все будет хорошо. И все же за шесть недель до рождества она принесла мальчика на два месяца ранее срока.

В ту же самую пору пришла в их края весть, что в Тунсберге по повелению барона Туре казнили Бьерна, сына Эгиля. После датского похода он перешел на службу к барону – не пожелал воротиться в Хествикен. Когда по осени норвежские корабли шли домой в Норвегию, он плыл на том же корабле, что и господин Туре. Тут случилось ему поспорить с одним воином и зарубить его насмерть. Когда барон приказал схватить его и связать, он принялся защищаться – двоих сильно покалечил, прочих поранил.

Гудрид, жена Бьерна, этим летом померла, и Улав решил, что ему должно помочь детям человека, которого он так любил. Турхильд, дочь Бьерна, дичилась людей, была упряма и молчалива. Улав редко встречал девушку и не сказал с ней и двух слов, потому он не знал, с чего лучше начать разговор. Но теперь Ингунн слегла перед самым рождеством и в доме не было женщины, которая управлялась бы по хозяйству, да к тому же в доме сейчас было больше народу – шла путина и охота на тюленя да гагарку. По всему по этому пришло Улаву в голову потолковать с Турхильд, спросить ее, не хочет ли она перебраться в Хествикен и вести хозяйство. Он слыхал, что она девушка толковая и работящая, а у них дом был в таком забросе и запустении, что какая ни есть скотница управилась бы лучше, нежели его жена; Ингунн и здоровая-то была не шибко ловка, а теперь она уже, почитай, три года хворала каждый божий день. Харч в доме у них был такой худой, что этою зимой ему было нелегко нанять работников; когда же в доме случались гости, он с опаской и стыдом думал: что-то сейчас подадут на стол? В доме почти что ничего не было, кроме свежей рыбы да мороженого мяса в зимнюю пору, да и эта еда пахла худо и на вкус была на удивление противна.

Запасы в кладовой таяли на глазах, покуда Улав не прознал, что челядинцы будто воронье норовили стянуть все, что ни попало. Пиво ему приходилось все время покупать в городе, а это было накладно. А что тут поделаешь, когда про худое пиво, которое варила Ингунн, шла молва вверх и вниз по фьорду. Станут пить сыворотку, так и та не кислая, а затхлая. С той поры, как он женился, ни одной новой одежки не сшили ему в доме, будничное платье до того прохудилось, что походило на лохмотья нищего бродяжки – некому ни постирать, ни починить его.

Стоило ему затеять с Ингунн разговор, что, дескать, не худо бы взять домоправительницу, как она вовсе голову теряла, принималась плакать и молить его, чтоб он не срамил ее на всю округу. Тщетно твердил он ей, что в хвори своей никто не волен и никакого стыда в том нет. Он знал, что сейчас ему надобно говорить с Турхильд, не спросив у жены совета. Худо только, что детей у них много, младшеньких придется ей взять с собою. От них будет немало беспокойства да шуму, а этого Ингунн не терпела.