Впусти меня - Йон Линдквист

Тишина висит в зале душным туманом. Тонкая рука наклоняется... медленно, медленно... и из нее на стол выпадают кости... тук-тут-тук. Они ударяются друг о друга, вращаются, замирают.

Двойка. И четверка.

Оскар чувствует непонятное облегчение, когда человек обходит стол и встает перед строем мальчиков, как генерал перед своей армией. Голос его бесцветен – ни низок, ни высок, – когда он вытягивает длинный указательный палец и начинает считать, двигаясь вдоль ряда.

«Один... два... три... четыре...»

Оскар смотрит влево, на тех, кого уже посчитали. В позах мальчиков чувствуется расслабленность, свобода. Всхлип. Сосед Оскара сжимает плечи, губы его дрожат. Он шестой. Теперь Оскар понимает свое облегчение.

«...пять... шесть... и... семь!»

Палец указывает на Оскара. Человек смотрит ему в глаза. Улыбается.

Нет!

Но это же!.. Оскар отрывает взгляд от человека, смотрит на кости.

Теперь на них тройка и четверка. Соседний мальчик смотрит по сторонам непонимающим взглядом, будто только что очнулся от кошмарного сна. На какое-то мгновение их взгляды встречаются. Пустота. Непонимание.

Потом вопль с другого конца зала.

...Мама...

Женщина в коричневом платке бежит к нему, но между ними возникают две фигуры, хватают ее за локти и отбрасывают назад к каменной стене. Оскар тянет к ней руки, словно пытаясь подхватить, и губы его складываются в слово:

Мама!

И в эту секунду руки, тяжелые, как гири, опускаются на его плечи, выводят из строя и ведут к маленькой двери. Человек в парике, все еще грозя указующим перстом, следует за ним. Его вталкивают, втягивают в темную комнату, где пахнет...

...спиртом...

...затем мерцание, неясные картины; свет, темнота, камень, обнаженная кожа...

...пока ощущения наконец не складываются в единое целое. Оскар чувствует, как что-то давит на грудь. Он не может пошевелить руками. Правое ухо, кажется, вот-вот лопнет, оно прижато к какой-то деревянной доске.

У него что-то во рту. Веревка. Посасывая волокна, он открывает глаза.

Он лежит на животе на столе. Руки привязаны. Он обнажен. Перед его глазами две фигуры: господин в парике и еще кто-то. Низенький толстяк с видом весельчака. Нет, человека, считающего себя весельчаком. Вечно рассказывает шутки, над которыми никто не смеется. У весельчака в одной руке нож, в другой чаша.

Что-то не так.

Грудь, ухо, колени прижаты к поверхности стола. Но не пах. Как будто в этом месте в столе проделано отверстие. Оскар пытается вывернуться, чтобы проверить, но он слишком крепко привязан.

Господин в парике что-то говорит весельчаку, и тот со смехом кивает. Оба садятся на корточки. Господин в парике смотрит на Оскара не отрываясь. У него светло-голубые глаза, как небо холодным осенним днем. В них живое любопытство. Он смотрит Оскару в глаза, будто отыскивая в них то, что доставляет ему удовольствие.

Весельчак забирается под стол с ножом и чашей в руках. И тут Оскар все понимает.

Он понимает и то, что стоит ему избавиться от веревки – и ему не придется быть здесь. Он просто исчезнет.

Оскар отклонил голову назад, пытаясь прервать поцелуй, но Эли, будто готовая к такой реакции, положила руку ему на затылок и крепче прижалась к его губам, насильно задерживая его в своих воспоминаниях.

Веревка лишь крепче впивается в рот, воздух с шипением выходит из живота, когда Оскар пукает от страха. Человек в парике морщит нос и осуждающее цокает языком. Глаза его не меняются. Все то же выражение – как у ребенка, который вот-вот откроет коробку, зная, что там щенок.

Оскар чувствует, как холодные пальцы хватают его член, оттягивают его. Он открывает рот, чтобы закричаты «Не-е-ет!» – но веревка мешает, и из его уст вырывается лишь: «Э-э-э-э!»

Весельчак из-под стола что-то спрашивает у господина в парике, и тот кивает, не отрывая глаз от Оскара. Затем – острая боль. Раскаленный прут впивается в пах, поднимается к животу, к груди, огненной иглой пронизывая все тело, и он кричит, кричит, глаза его наполняются слезами, тело пылает.

Сердце колотится об стол, как кулак в дверь, и он закрывает глаза, впиваясь в веревку зубами, и слышит где-то вдалеке журчание, плеск, и видит...

...маму, стоящую на коленях у ручья и полоскающую белье. Мама. Мама. Какая-то тряпка выскальзывает у нее из рук, кусок ткани, и Оскар встает – он лежал на животе, и в паху все горит, – встает, бежит к ручью, к стремительно уплывающей ткани и ловит ее. Рубашка его сестры. Он поднимает ее к свету, протягивает маме, чей силуэт виднеется на берегу. С рубашки стекают капли, сверкая на солнце и со звонким плеском падая в ручей. Брызги попадают в глаза, и он ничего не видит, потому что лицо заливает вода, она стекает по щекам, и он...

...сквозь пелену видит светлые волосы, васильковые глаза. Видит чашу в руках у этого человека, видит, как он подносит ее к губам и пьет. Как он закрывает глаза, наконец-то закрывает их и пьет...

Время тянется... тянется до бесконечности... Он взаперти. Человек впивается зубами в его плоть. Кусает. И пьет. Кусает. И пьет.

Наконец раскаленный прут достигает его головы, перед глазами все розовеет, он дергает головой, высвобождаясь от веревки, и падает...

Оскар отпрянул, оторвавшись от губ Эли, который подхватил его и крепко обнял. Оскар ухватился за первое попавшееся – за тело Эли – и изо всех сил вцепился в него, непонимающе оглядываясь по сторонам.

Спокойно.

Вскоре перед глазами Оскара нарисовался узор. Обои. Бежевые обои с белыми, еле заметными розами. Он узнал их. Такие обои были в его гостиной. Он был у себя в гостиной, в квартире, где он живет вместе с мамой.

А этот, в его объятиях... Эли.

Мальчик. Мой друг. Да.

Оскар почувствовал тошноту и слабость. Он высвободился из объятий Эли, сел на диван и оглядел комнату, будто желая удостовериться, что он в самом деле вернулся, не остался... там. Он сглотнул, отмечая, что помнит в мельчайших подробностях то место, где только что побывал. Как настоящее воспоминание. Как будто это произошло с ним самим, и недавно. Весельчак, чаша, боль...

Эли встал перед ним на колени, прижал ладони к животу.

– Прости.

Прямо как...

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});