Игра в бисер - Герман Гессе

Лицо Магистра Александра стало еще более серьезным и почти хмурым. Но он не прерывал Кнехта.

– Отсылая свое ходатайство, – продолжал тот, – я отнюдь не надеялся всерьез на благоприятный ответ и не радовался таковому заранее, но равным образом я не был также намерен смиренно принять отказ как непререкаемое решение.

– …не намерены принять ответ вашей Коллегии как непререкаемое решение… не ослышался ли я, Magister? – перебил его Александр, резко подчеркивая каждое слово. Он, очевидно, только сейчас полностью осознал серьезность положения.

Кнехт слегка поклонился.

– Разумеется, вы расслышали правильно. Так и есть: я едва ли мог надеяться на успех моего ходатайства, и все-таки счел необходимым подать его, чтобы соблюсти порядок и форму. Тем самым я предоставил достопочтенной Коллегии возможность подобающим образом покончить с этим делом. Но я уже с самого начала имел также намерение, буде она не склонна пойти на такое решение, не останавливаться и не успокаиваться, а действовать.

– И как действовать? – тихо спросил Александр.

– Так, как мне подсказывают разум и сердце. Я решился сложить с себя свой сан и приступить к новой деятельности за пределами Касталии даже и без приказа или дозволения Коллегии.

Предстоятель Ордена закрыл глаза и, казалось, не слушал больше. Кнехт понял, что он выполняет особое упражнение, при помощи которого члены Ордена в случае внезапной опасности или угрозы стараются обрести самообладание и внутреннее спокойствие, что достигается двукратной задержкой дыхания на полном выдохе. Он видел, как побледнело лицо этого человека, и чувствовал себя виноватым в его мучительном положении, он видел, как постепенно, с медленным, начинающимся в брюшных мускулах вдохом, краска возвращалась на лицо, как вновь открывшиеся глаза столь любимого им и столь высоко почитаемого Магистра на мгновение застыли в растерянности, но тут же приобрели осмысленное и твердое выражение; с легким испугом увидел он, как эти ясные, сосредоточенные, всегда послушные собственной воле глаза человека, равно великого в умении подчиняться и повелевать, вонзились в него со спокойной, рассчитанной холодностью, как они изучали, судили его. Долго пришлось ему молча выдерживать этот взгляд.

– Я думаю, что понял вас наконец, – спокойно промолвил Александр после некоторого молчания. – Надо полагать, вы устали, исполняя вашу должность, устали от Касталии, уже давно вас мучает желание вкусить мирской жизни. Вы предпочли поддаться этому настроению, а не подчиниться закону и вашему долгу. Равным образом вы не испытывали потребности довериться нам и искать у Ордена совета и помощи. Дабы выполнить формальность и не отягощать свою совесть, вы направили нам ходатайство, хотя прекрасно знали, что оно для нас неприемлемо; но вы, вероятно, полагали сослаться на него, если бы дело дошло до объяснений. Допустим, у вас были основания для таких необычных поступков и намерения ваши были чисты, иного я и помыслить не могу. Но как вам удавалось с такими мыслями в голове, с такими желаниями, решениями в сердце, внутренне уже предав свое знамя, так долго молча оставаться на своем посту и по видимости безупречно выполнять свои обязанности?

– Я для того и явился сюда, – сказал Магистр Игры все с тем же неизменным дружелюбием, – чтобы обо всем переговорить, ответить на каждый ваш вопрос, и я твердо решил, раз ступив на путь своеволия, покинуть Хирсланд и ваш дом не прежде, чем увижу, что мое состояние и мои действия хотя бы отчасти стали вам понятны.

Магистр Александр задумался.

– Должно ли это означать, что вы надеетесь добиться с моей стороны одобрения вашим поступкам и вашим планам? – спросил он затем в нерешительности.

– Ах, об одобрении я и не помышляю. Я лишь надеюсь и жду быть понятым вами и сохранить хотя бы крупицу вашего уважения, когда уйду отсюда. Прощание с вами – последнее, что предстоит мне в Провинции. Вальдцель и Селение Игры я покинул сегодня навсегда.

Александр опять на несколько секунд сомкнул веки. Слова этого непостижимого человека были столь потрясающими и неожиданными!

– Навсегда? – переспросил он. – Вы, следовательно, и не помышляете о возвращении на свой пост? Должен сказать, что вы умеете ошеломить человека! Один вопрос, если позволите: считаете ли вы еще себя Магистром Игры или нет?

Иозеф Кнехт взял в руки привезенный с собой ларчик.

– Я был им до вчерашнего дня, – ответил он, – и надеюсь сегодня быть освобожденным от этого поста, вручив в вашем лице Коллегии печать и ключи. Они в целости и сохранности, в Селении Игры вы тоже найдете все в лучшем порядке, если пожелаете проверить.

Предстоятель Ордена поднялся со стула; он выглядел утомленным и словно внезапно постаревшим.

– Оставим ваш ларчик на сегодняшний день здесь, – проговорил он сухо. – Коль скоро сдача печатей должна одновременно означать ваше увольнение, то я не властен решать единолично, ибо этого необходимо присутствие по меньшей мере трети всех членов Коллегии. Вы сами всегда столь ценили старые обычаи и формальности, я не могу так быстро освоиться с вашим новым отношением к этому. Не будете ли вы столь любезны и не согласитесь ли отложить продолжение нашего разговора до завтрашнего утра?

– Я всецело в вашем распоряжении, глубокоуважаемый Магистр. Вы не один год знаете меня и мое почтение к вам; поверьте, в этом смысле ничто не изменилось. Вы – единственный человек, с которым я прощаюсь перед тем, как покину Провинцию, и не только потому, что вы стоите во главе Ордена. Теперь, когда я передал в ваши руки печати и ключи, я надеюсь, domine, что после окончательного объяснения вы меня освободите и от моего обета как члена Ордена.

Грустным, испытующим взглядом посмотрел Александр ему в глаза и подавил вздох.

– Оставьте меня сейчас одного, почтеннейший друг. Вы взвалили на меня достаточно забот и дали материала для размышлений на целый день. На сегодня, пожалуй, хватит. Завтра мы продолжим наш разговор, приходите за час до обеда.

Он попрощался с Магистром вежливым кивком, и этот жест, говоривший о разочаровании, выражавший ту подчеркнутую вежливость, какую проявляют обычно не по отношению к коллеге, а по отношению к совершенно чужому человеку, причинил Магистру Игры гораздо более острую боль, нежели все слова предстоятеля.

Служитель, явившийся, чтобы проводить Кнехта к ужину, подвел его к накрытому для гостей столу и сообщил, что Магистр Александр удалился к себе для длительного упражнения в медитации. Он высказал предположение, что господин Магистр Иозеф тоже сегодня не нуждается в обществе; комната для него приготовлена.

Александр был до глубины души потрясен посещением и речами Магистра Иозефа Кнехта. Правда, сочиняя от имени Коллегии ответ на его письмо, он предвидел возможность его приезда и с легким беспокойством думал о предстоящем с ним объяснении. Но чтобы Магистр Кнехт, славившийся своим образцовым послушанием, скрупулезностью в выполнении долга, скромностью и душевным тактом, вдруг, неожиданно предстал перед ним без предупреждения и самовольно, не согласовав этого заранее с Коллегией, сложил с себя свои полномочия, бросив тем самым ошеломляющий вызов всем обычаям и традициям, – это он считал совершенно невозможным. Хотя нельзя было не признать, что поведение Кнехта, тон и выражения его, ненавязчивая вежливость были такими же, как всегда, но тем более ужасными и оскорбительными, тем более новыми и неожиданными, о какими некасталийскими были содержание и дух его высказываний! Никто из тех, кто увидел и услышал бы сейчас Магистра Игры, и не заподозрил бы, что тот, возможно, болен, переутомлен, раздражен и не вполне владеет собой; к тому же тщательная проверка, проведенная совсем недавно в Вальдцеле, не выявила ни малейших признаков нарушений, беспорядка или небрежности в жизни и работе Селения Игры. И тем не менее этот ужасный человек, до вчерашнего дня бывший самым любимым его коллегой, поставил перед ним ларчик со знаками достоинства его сана, будто дорожную сумку, и заявил, что он уже не Магистр, не член Коллегии, не член Ордена, не касталиец, и явился сюда только для того, чтобы наскоро попрощаться. Никогда еще за всю его бытность на посту предстоятеля Ордена он, Александр, не оказывался в таком неприятном, затруднительном и тягостном положении; большого труда стоило ему сохранять выдержку.

Что же делать? Применить насилие, например, подвергнуть Магистра Игры почетному аресту, немедленно, сегодня же вечером, разослать спешное извещение всем членам Коллегии и созвать их сюда? Возможны ли возражения против такой меры? Разве это не самое простое и верное, что можно сделать? И все-таки что-то в нем восставало против такого решения.

И чего, собственно, он добьется подобными репрессиями? Магистру Кнехту они не принесут ничего, кроме унижения, Касталии – вообще ничего, больше всех, пожалуй, выиграет он сам, глава, ибо снимет с себя отчасти груз ответственности, успокоит свою совесть, поскольку ему не придется тогда одному и полностью отвечать за то, что он считает отвратительным и трудным. Но если вообще еще существует малейшая возможность что-то исправить в этом роковом деле, если еще можно сделать попытку воззвать к чувству чести Кнехта, еще мыслимо добиться поворота в его намерениях, – этого можно добиться только с глазу на глаз. Им двоим, Кнехту и Александру, придется выдержать жестокую схватку, больше никому. И, обуреваемый этими мыслями, он должен был признать, что Кнехт, в сущности, поступил правильно и благородно: не обратившись к Верховной Коллегии, которая для него перестала существовать, он все же явился к нему, предстоятелю, для последней битвы и прощания. Этот Иозеф Кнехт, хотя и совершил нечто запретное и ненавистное, сохранил при этом все свое достоинство и остался тактичным.