Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Генерал снова двинулся вперед, выдыхая с дымом свои неторопливые фразы.

— После Второй мировой войны Европа развивалась как богатое, но совершенно беззащитное дитя. — Он театрально вздохнул. — Нельзя быть богатым и беззащитным: история не знает таких случаев. Может быть, поэтому европейцы сейчас и смотрят на нас с новым вниманием.

— Вы хотите сказать, что в случае американской агрессии Европа хотела бы получить военную поддержку России? Простите, я просто пытаюсь все четко сформулировать.

Генерал слепил снежок и с размаху запустил им в стену монастыря. Снежок разлетелся вдребезги, оставив на стене круг с неровными краями, маленький и белый, как зимнее солнце.

— Как ни странно, стена осталась целой. — Он слепил новый снежок и теперь на ходу подбрасывал его на руке. — В политике зачастую достаточно лишь обозначить союз — тогда и агрессии не будет. Впрочем, общее направление идей вы улавливаете правильно.

— Если я не ошибаюсь, последнее десятилетие вы делали ставку на Америку. Что такого произошло, что вы вдруг решили защищать Европу?

Генерал остановился, вынул изо рта докуренную до фильтра сигарету и с шипением погрузил ее в снежок. Теперь мы стояли лицом к лицу.

— Европа нас действительно меньше интересовала. Нам казалось, что проще договариваться с ее хозяином. Но это было ошибкой. Под американские обещания мы сдали им все, что могли, но они ничего не выполнили. Мы еще не знали, что это обычное средство их политики — давать слово и не держать его или объяснять потом, что они имели в виду совершенно другое. Мы еще не знали, что они не джентльмены. Но это полбеды. Несмотря на все наши объятия, на то, что мы перестали быть коммунистами, они целенаправленно уничтожали нас во всех мыслимых сферах — от экономики до политики. Они занимались политическим шантажом, они не давали нам тянуть наши газопроводы, размещали на наших границах свои войска — это все известно, даже скучно перечислять. Любовь наших заокеанских партнеров имела, увы, противоестественные формы. Их объятия были распахнуты лишь с одной целью — задушить нас. И сейчас, когда мы нашли в себе мужество из них вырваться, Европа нам очень нужна. Если угодно, именно поэтому я здесь.

— Чего же вы хотите от меня?

— Я хочу, чтобы вы вернулись в Германию и занимались тем, что делали прежде. Мы не собираемся оказывать на вашу деятельность влияние, да и вообще в дальнейшем с вами встречаться. Все, что нам нужно, — это сильная независимая Европа. Не воспринимайте это лишь как фразу. Я вкладываю в нее вполне конкретный смысл: когда-нибудь — и я думаю, довольно скоро — мы с вами воссоединимся.

Он замер на своем последнем жесте и стоял чуть разведя руки, словно символизировал готовность к воссоединению.

— А если я откажусь?

— Это ваше право. Никто вас не может заставить покинуть этот монастырь.

Генерал сжал ладонь в кулак, и снежок, все еще на ней лежавший, рассыпался. Он вытащил новую сигарету и щелкнул зажигалкой. В безветренном сухом воздухе маленькое пламя горело, почти не колеблясь. Генерал не спешил поджигать свою сигарету. Он любовался добытым им пламенем, а горящая зажигалка оказывала на меня чрезвычайное давление.

— Я не знаю, что вам ответить.

— А вы подумайте. Завтра около двенадцати мы улетаем. — Он показал сигаретой на вертолет. — Время еще есть.

Генерал, наконец, закурил, сделал несколько шагов в сторону охотничьего домика и обернулся.

— Лететь без вас будет разочарованием.

Я пишу это у себя, а Никодима все еще нет. Да и может ли мне здесь помочь Никодим?

3 марта, полночь.

К чему относится полночь — к предыдущему дню или к следующему? Скорее всего, она существует сама по себе. Ноль часов ни к чему не относится, полное безвременье. Никодим пришел домой позже обычного. Услышав его шаги, я встал, чтобы окликнуть его прежде, чем он войдет к себе. Но он ко мне и направлялся. Когда я открыл дверь, он как раз был готов постучать.

Я посадил Никодима на стул и дал ему тетрадь с только что описанным разговором. Он не удивился. Я часто просил его прочитать то, что я пишу. По лицу его я никогда не мог понять, что он думает. И даже легкие кивки головы Никодима никак, по-моему, не были связаны с теми строками, по которым скользили его глаза. Этой манере он не изменял даже сейчас. Прочитав, он поднял на меня свои спокойные глаза.

— Я ведь сейчас задержался потому, что беседовал с настоятелем. А к вам шел, чтобы сказать, что недели через две уезжаю.

— Уезжаете?

Никодим встал со стула и, скрипя досками, прошелся к двери. Постояв так с минуту, он сел рядом со мной на кровати.

— Я свою работу почти закончил. Я ведь был здесь, как и вы, гостем. Пора домой. Теперь, — он кивнул на мою тетрадь, — мне легче вам об этом сообщить. Может быть, мой отъезд в чем-то облегчит и ваше решение.

После короткого молчания я задал ему самый ненужный из всех возможных вопросов:

— Что вы мне посоветуете?

Двумя пальцами Никодим вытащил торчащую из матраца соломинку.

— Я могу за вас лишь молиться. И я буду это делать.

— А если я вернусь в Германию?

Меня душили рыдания, и я спросил это нарочито резко, почти вызывающе.

— Политика — это тоже путь. Вы вернетесь с таким опытом, какого нет у ваших коллег, и в этом ваше преимущество.

Никодим встал, и я увидел в его глазах слезы. Он неловко смахнул их и улыбнулся.

— Формально говоря, даже Моисей был предводителем резистанса. Я вас с ним, разумеется, не сравниваю. Я хочу лишь сказать, что важно понимать, куда в конечном счете идешь.

Я тоже встал. Мы обнялись, и он вышел. Вышел, не оборачиваясь, как выходят из чьей-то жизни.

Что я чувствую? Стыдно сказать, счастье. Оттого, может быть, что Никодим так легко меня отпустил — не от себя, не от монастыря — от меня самого отпустил. Просто счел возможность моего отъезда естественной, деятельность — полезной. Никодим дал мне понять, что она тоже представляет какой-то уровень истины, пусть и невысокий. В конце концов, не всем же существовать на высоком. Было бы настоящей бедой, если бы все расположились только там. Я думаю о Насте, и тело мое наливается липким, сковывающим движения теплом. Мысль о Насте и есть основа того чувства, которое я назвал счастьем. Я представляю, как она встречает меня в мюнхенском аэропорту — на фоне его бесконечных терминалов, электронных табло, ароматов моющих средств и объявлений негромким голосом — всего того, что составляло незаметную часть моей жизни, а теперь оказалось так дорого. Мы едем на Зондермайерштрассе, мы зажигаем камин и разливаем вино по бокалам. Бокалы на длинных, тонких ножках, по которым приятно водить пальцем, — были у нас такие. За окном — ветки яблонь с набухшими почками. В Мюнхене уже начинается весна. Может быть, и в Париже весна. Первое, что мы сделаем по моем возвращении, — уедем в Париж. На поезде «Морис Равель». Под звуки «Болеро». Сплетясь пальцами, будем идти под мокрыми от дождя каштанами на Больших Бульварах, одни во всем мире. Когда совсем стемнеет, поедем в нашу квартиру на канале Сен-Мартен. Поднимемся в узком лифте — таком узком, что даже двоим там приходится прижиматься друг к другу. Откроем дверь и, не включив еще свет, увидим в огромном окне огоньки канала. Положу палец на губы. Медленно и бесшумно расстегну молнию на Настиной куртке. Я чувствую, что дрожу. Так, должно быть, и выглядит исступление.

Почему Никодим решил, что с его отъездом мой выбор будет проще? Что думает о моем выборе Иона — там, где он сейчас? От всего огромного Ионы мне осталась лишь стопка тетрадей да жизнь, какой она должна быть. То зияние, которое образуется с уходом Ионы и Никодима, как раз и не дает мне уехать. Оттуда такой сквозняк. Нет, мой выбор не становится проще. Жизнь — какой она должна быть? Разве потрясение от встречи с Настей будет острее боли одиночества, которую я испытаю, оставшись? И разве то, что будет куплено этим страданием, не окажется ответом на мои вопросы? Разве потерянность этих снегов — бескрайних, всеми забытых — требует моего присутствия меньше, чем Настя? В отличие от Европы, вряд ли они без меня обойдутся. Уж если решу остаться, как же буду я корчиться на своей койке, услышав мотор вертолета. Винт машины взметет снежную пургу, а у самого берега озера, среди вмерзших в лед камышей, генерал попрощается с отцом настоятелем. Перекрикивая гул машины, генерал спросит обо мне, не исключаю даже, что сложит при этом руки рупором или просто покажет на окно моей кельи. Настоятель кивнет, что вопрос расслышал, и пожмет плечами. Но скорее всего нежданного гостя он просто не пойдет провожать: в конце концов, для него, настоятеля, тот всего лишь генерал. Надо полагать, что проводят его подчиненные да плененный Смит. Приказав им двигаться в сторону вертолета (русское, между прочим, изобретение), генерал еще ненадолго задержится. Может быть, даже покурит напоследок, укрывшись от ветра за выступом монастырской стены, Замнет красивым жестом рукав пальто, посмотрит на часы и не спеша направится к машине. Перед тем, как подняться по лесенке вертолета — я почему-то в этом уверен — бросит в мою сторону прощальный снежок.