Деяние XII - Павел Виноградов

В общем, что-то подобное Руслан и ожидал увидеть, когда, после тяжёлого перехода по горам, караван моджахедов привёз его сюда из погибшего кишлака Алифбека. Настроение у него было паршивым, но он знал, что в ближайшее время ни убивать, ни пытать его не будут. Он был в руках Клаба, а Клаб был заинтересован в его жизни. Ему так и сказал на хорошем английском губастый молодой шейх.

– Если бы не это, я бы сам зарезал тебя за тех людей, которых потерял и которых мне пришлось убить ради тебя, – произнёс он тихим голосом.

Руслан посмотрел в чёрные глаза, увидел там кривляющуюся Смерть и невесело улыбнулся ей.

Араб отвернулся.

Руслан подумал, что когда-нибудь они ещё встретятся.

ДорОгой с ним действительно обращались прилично. В тюрьме тоже. Его предупредили, чтобы он ничего не рассказывал о себе другим пленным. Он и молчал. А разносивший еду охранник всегда кидал в его похлебку кусок мяса и клал перед ним лишнюю лепешку.

Сначала Руслан опасался, что эти послабления настроят против него ребят – тут было человек двадцать советских и десятка три афганцев. Но оказалось, что и об этом позаботились: как вскоре Руслан понял, был запущен слух, что он – сын крупного партийного функционера из Москвы и его берегут в надежде на большой выкуп. Потому у сокамерников не только не вырос на него зуб, что было чревато множеством неудобств, но многие из них даже ощутили – совершенно необоснованно – прилив надежды. В какой-то степени появление Руслана стало началом конца Бадабера. Но тогда об этом никто не догадывался.

Вообще-то, сначала пленным жилось сносно. Большая часть попала сюда по глупости – отлучившись ночью из части за фруктами в сад, или покурив в дукане такой чарс, после которого наступало помутнение всего и вся, а потом пацан обнаруживал себя связанным в лагере моджахедов. Были и такие, кто сдавался добровольно – в основном, «советские» узбеки и таджики, но и русские встречались, например, голубоглазый сибиряк Мухаммад Ислам. Все они мечтали через Афган попасть на свободный Запад, но оказывались в Бадабере.

Разумеется, никого из воспитанных в атеизме парней не смущала необходимость произнести символ веры – шахаду, получить мусульманское имя и начинать отращивать бороду, если это сулило значительные послабления. Сложнее было с пятикратным намазом, а главное, отказом от водки и сала. Но поскольку ни того, ни другого здесь в заводе не было, а гашиш и опиум, хоть и тоже вроде бы были запрещены, но употреблялись всеми правоверными, советские пленные могли считать себя мусульманами не хуже других.

Ходили, правда, слухи о некоем Лёхе, который отказался снимать крест, надетый ему матерью, и был забит духами до смерти. Ребята рассказывали эту историю бесстрастно, и никто её не комментировал.

Так что поначалу они свободно ходили по лагерю и даже выбирались за стену – бежать-то в горах всё равно некуда. Периодически даже проводили футбольные и волейбольные матчи со своей охраной.

Абдуллу привезли через несколько дней после Руслана. Тот сразу узнал его, несмотря на чалму, бороду и афганскую одежду. Последний раз видел соперника в квартире на Герцена, когда… В общем, сердце его взорвалось. Он ведь помнил Ингу. Всегда её помнил, хоть и запретил себе думать о ней.

Конечно, лицо Руслана ничего не отразило. Конечно, здоровенный офицер спецназа внимания не обратил на чижаря-первогодка. Сам он, после долгого боя спецгруппы КГБ с целой тысячью духов, раненым, без сознания, был захвачен в долине Панджшера людьми Ахмад-шаха. Охрана испытывала к нему определённое уважение, хотя ислам он так и не принял.

Абдулла заметил Алишера через несколько дней, когда, гуляя по плацу, Руслан имел несчастье привлечь к себе внимание Инвалида, пакистанского инструктора, взявшего псевдоним по имени лагеря – ибн Валид, так что для русских не было вопроса, какую кличку ему дать.

Инвалид аккуратно подстригал бороду, всегда носил большие тёмные очки (по экранам мира победительно шёл «Терминатор») и зелёную повязку шахида. Говорили, что он – офицер пакистанского спецназа. Нравом отличался свирепым, доставалось от него не только пленным, но и духам.

Теперь он решил показать свое виртуозное владение саблей. Собрав курсантов, нетерпеливо помахивая длинным, почти прямым клинком, он оглянулся. Увидев сидящего поодаль в тенечке Руслана, властно махнул рукой, защёлкав по-птичьи, что означало приказ подойти.

По всей видимости, пакистанец то ли хапнул какого-то совсем уж убойного чарса, то ли у него просто съехала от жары крыша – похоже, он задумал зарубить шурави на глазах восхищённой публики. Расклад Руслана не радовал, но делать было нечего – придётся работать. О том, что при этом страшно засветится, старался не думать.

Слегка приподняв руки к груди, стоял перед красующимся Инвалидом. Уроки Мастера сидели в нём намертво и ему не надо было вспоминать последовательность движений.

Пакистанец взмахнул саблей и был страшно удивлен, что она прошла чуть ли ни вплотную к левой руке мальчишки, совершенно того не задев. Он не успел ругнуть проклятый индийский бханг, из-за которого так позорно промазал, как бача возник рядом. Каким-то неведомым образом сабля оказалась в руках у паршивца, его собственная была заломлена и он всей тяжестью приложился спиной к основательно убитой почве плаца. А проклятый щенок воткнул клинок в землю и стал спокойно ждать продолжения.

Оно не замедлило. Разъяренный Инвалид схватил свой опозоренный меч и с ревом принялся наносить беспорядочные удары. Однако ни один из них не достигал цели. Бача вроде бы как даже лениво уклонялся, но всякий раз клинок рассекал воздух.

Наконец, Инвалид взял себя в руки и нанёс особенно хитрый удар. Он так и не понял, что с ним сделал шурави – просто грохнулся вновь, на несколько секунд потеряв сознание.

На самом деле Руслан, почувствовавший, что представление пора кончать, одновременно резко ударил ногой по колену фехтовальщика, а когда тот невольно опустил клинок, так же резко и сильно – по руке, и закончил прием сокрушительным ударом ребром ладони под подбородок.

Сабля опять была в его руках, но он с отвращением её отбросил. Стоял, не сомневаясь, что вот здесь его путь окончен. Курсанты вокруг возбужденно орали, но не трогались с места, ожидая, что предпримет очнувшийся Инвалид.

Тот не разочаровал зрителей: поматывая гудящей головой, поднялся на коленях и выхватил из кобуры пистолет. Руслан знал, что застрелить его Инвалид не успеет – он доберётся до него раньше, свернет башку и отберет оружие. И – тут же умрёт сам под очередями курсантов, может быть, успев одного-двух пристрелить.

– Господи, помилуй! – пробормотал он и приготовился к прыжку.

– Дрешт (стой)! – словно ангельский глас с палящих небес.

Один из «чёрных аистов», оставленных шейхом в Бадабере, решительно направил автомат на борзого пакистанца. Тот ответил невнятным набором слов, в значении которых было сложно усомниться. Моджахед многозначительно повел стволом. Инвалид вскочил и стал что-то доказывать, поминутно кивая на Руслана, который так и стоял в полной готовности убивать и умирать. «Аист» заворчал, негромко и веско, и пакистанец замолк. Злобно вбросил в ножны саблю и, не оглянувшись, вышел за ворота. Больше в Бадабере его не видели.

«Аист» несколькими словами разогнал курсантов и ушёл сам, даже не взглянув на Руслана. Инцидент был исчерпан.

– Ты где так научился? – первое, что услышал Руслан, когда вернулся в тюрьму.

Рядом стоял Абдулла.

– В Москве в секцию ходил, – буркнул он, приготовившись бутафорить в соответствии с текущей легендой.

– Хорошая секция… Закрытая, поди? Папаша устроил?

– Какой папаша? – юноша сделал наивное лицо.

– Да ладно, все знают, – пожал плечами Абдулла. – Ну, молчи, если велели… Как зовут-то, сказать можешь?

– Ага. Алишер.

– Ну-ну… А я – Абдулла Рахман. Вот и познакомились.

Руслан улыбнулся полковнику Казакову.

Они сошлись неправдоподобно быстро: зелёный юнец и матерый полкан. Это так со стороны смотрелось. Ребята удивлялись, кое-кто сально посмеивался, предполагая гомосексуальную подоплеку, на что Руслан только саркастически усмехался. Он был рад, что Казаков проявляет к нему интерес – жажда узнать что-нибудь об Инге была неумолима. И вскоре, без всяких намёков с его стороны, полковник сам заговорил о ней.

– Я вот тут… – начал он, сидя рядом на суфе и глядя куда-то вниз.

До Руслана доносился густой запах грязных ног, ибо полковник сбросил стоптанные кроссовки, но юноша не подавал вида. Сидел со своим обычным отстраненным лицом.

– Я вот тут парюсь, а моя-то в Ленинграде, в психушке.

Руслан ни малейшим движением не показал, что воспринял информацию.

– Да я сам дурак.

Казалось, Казаков не обращается ни к кому, Руслану вспомнились исповедники в храме, из тех, кто понимает, что грехи свои они поверяют не батюшке.