Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4 - Сергей Алексеев

— Пустите меня! У-у-у… — Вопя и ругаясь, больной катался на полу, мы наседали на него и никак не могли справиться с этим обескровленным, ослабшим от голода и жара человеком, которому страх придал удивительную силу. После получасовой возни он обмяк и заплакал:

— Отпусти меня, сестра, сделай доброе дело, отпусти…

Наконец он, видно, примирился с судьбой, опустил руки, всхлипнул и уже спокойно дал нам уложить себя в постель. Спустя минуту он заснул…

Я улегся на полу у камина, тетя и Хатия — вместе, на кровати.

После долгого молчания я тихо позвал:

— Тетя…

— Да?

— Спишь?

— Сплю!

— Ты не обижайся, тетя, завтра я схожу в сельсовет и попрошу, чтобы его отправили в больницу…

— Не мели чепухи! Хатию разбудишь!

— А я не сплю.

— Сходим, Хатия, в сельсовет? — спросил я Хатию.

— И куда он хотел бежать? — спросила в свою очередь она.

— Засните, черти! Вставать скоро! — зашикала на нас тетя.

— Нет, серьезно, тетя, что нам делать?

— А что, собственно, надо делать? Привели его — значит, должны выходить. И все! При чем тут сельсовет?

— Чем его кормить?

— Тем же, чем кормимся мы сами.

— Ему бы молока побольше… — сказала Хатия.

— Да, мчади с сыром тоже неплохо! — сказал я.

— Откуда и как он попал сюда? — спросила Хатия.

— Война, Хатия, война… Сейчас всякое бывает, — ответила тетя.

— Тетя!

— Что еще?

— Значит, оставляем его?

— Сперва вылечим, а там видно будет… Да засни ты наконец!

…Я сплю и вижу сон: перед нашей сельской церковкой в белом подвенечном платье стоит тетя — стройная, красивая, как божья матерь. У ее ног на коленях все мужчины нашего села и среди них наш русский. Все молчат. Молчит тетя. И лишь русский, воздев руки, молит тетю:

«Отпусти меня, сестра, сделай доброе дело, отпусти…»

Я прошу тетю не отпускать нашего русского. Тетя подходит к нему, берет его за руку, потом берет за руку меня, и мы втроем идем домой…

…Целую неделю больной боролся со смертью. Все эти дни он не приходил в сознание. Днем лежал спокойно, устремив в потолок блестящие глаза, ночью начинал метаться и бредить. Каждый день Бежана приходил проведать больного. Он садился у изголовья и заводил с ним беседу, словно со старым знакомым.

— Когда же ты встанешь, Сосоин русский, а? Видишь, ноги уже не держат Кето!.. Что? Не понимаешь по-грузински? Так я тоже по-русски не понимаю, но это ничего не значит! Хочешь, поспорим? На что? На что желаешь! Кто больше съест. Кто больше поднимет. Кто лучше споет. Что? Спеть по-русски? По-русски я не умею, дорогой! Спою тебе по-нашему, а ты поддержи басом! Не можешь? Ладно, пой вторым голосом! Тоже не можешь? Хорошо, тогда я один спою! — И Бежана пел:

Девица-красавицаВ загляденье платьицеДнем покоя не даетИ во сне является…

Недавно наш Лукайя Поцхишвили получил похоронную на сына… Стыдно, конечно, петь, когда у соседа такое горе… Но я чокнутый, мне можно… Почему мне поется, говоришь? Поется, и все тут! А почему поет наше радио? Дела у нас, сам знаешь, не так уж веселы… А все же поем и будем петь! Песня, брат, помогает в беде! Так-то!..

Каждый день с утра до вечера к нам приходили соседи — проведать больного. Приходил врач — поил его какими-то лекарствами, делал уколы. И в конце недели наш больной наконец-то пришел в себя. Он открыл глаза, присел в постели и долго удивленно оглядывал меня, тетю, Хатию и Бежану.

— Где я? — спросил он.

Мы объяснили.

Больной попытался встать, но силы изменили ему. Он снова лег и закрыл глаза. Лицо его нахмурилось, и на скулах заходили желваки. Мы поняли, что больной впал в тяжелые воспоминания, и молча покинули комнату. Я и Хатия вышли со двора и, взявшись за руки, бесцельно зашагали по проселочной дороге.

— Знаешь, Сосойя, ему теперь ох как нужно козье молоко! Сразу встанет на ноги! — сказала Хатия.

— Привет! А где ты его возьмешь — козье молоко?

— Сходим к Мине. У нее есть коза.

Соседка Мина подметала двор. Двое полуголых детишек неотступно следовали за ней и хныкали:

— Ма-а-ам, дай варе-е-енья!

— Чтоб вам повылазило, обормоты!.. Ишь чего захотели!.. А палкой по одному месту не хотите?

— Не-е-е, варенья хотим!

Мы зашли во двор. Я присел у калитки, а Хатия направилась к Мине. Женщина, продолжая подметать двор, не заметила Хатию, а дети тотчас же окружили ее.

— Мам, мам, Хатия пришла!

Мина бросила веник, выпрямилась и заулыбалась.

— Здравствуй, моя девочка!

— Здравствуй, Мина!

— Как поживаешь, Хатия?

— Спасибо, Мина… У меня есть дело к тебе.

— Говори, детка!

— Нам с Сосойей нужно молоко!

— Молоко?

— Да. Козье молоко. Для больного.

— Хатия, девочка моя дорогая, откуда у меня молоко? Разве напасешься на этих извергов? У, черти ненасытные! — прикрикнула она на детишек. — Как мне быть?

— Ничего. Мина, ты не беспокойся, мы попросим у других, — ответила Хатия, — извини, пожалуйста! До свидания!

— Погоди, погоди, Хатия! — Мина бросилась под навес, выволокла оттуда за рога упиравшуюся и отчаянно блеявшую козу. — Вот, Хатия, посмотри сама, есть ли у нее в вымени хоть капля молока!.. Нет, ты потрогай, пожалуйста! — Она схватила руку Хатии и насилу заставила ее пощупать тощее вымя козы.

— Верно, верно, Мина… Разве я не понимаю? Я не подумала о детях… Извини меня…

— Хатия, детка моя, не обижайся! Знаешь ведь, я души не пожалею для тебя, но тут я бессильна!

— Знаю, Мина, извини!.. Ну, мы пошли! До свидания!.. Идем, Сосойя!

Мы обошли все село, но достать молока так и не сумели. Козу держали почти в каждом доме, но лишнего молока не нашлось ни у кого. Эдемика Горделадзе даже объяснил нам, что в военное время кровь и козье молоко ценятся одинаково… А Васаси Соселия на наших глазах накрошила мчади в горшочек с козьим молоком и, когда ее внучок во мгновение ока вылакал горшочек до дна, вздохнула и сказала:

— Видели? Вот так каждый день. Коза — все для мальчишки: мать, завтрак, обед и ужин… Другой пищи нет у меня для него… Скоро он, наверно, начнет блеять по-козлиному…

Так мы возвратились домой без молока.

…Назавтра к полудню Хатия пришла к нам, вызвала меня во двор и тихо сказала:

— Сосойя, я знаю, где достать козье молоко!

— Где?

— Бери посуду, и пошли!

Я вынес из кухни глиняный горшочек и последовал за Хатией. Мы пересекли чайную плантацию, миновали заросли орешника и вышли к огромному грушевому дереву, росшему над обрывом.

— Слышишь? — спросила Хатия.

Я прислушался. Снизу доносился глухой рокот.

— Ну и что? Шумит водопад…

— Прислушайся хорошо!

Я напряг слух и среди однообразного шума воды различил дребезжащее позвякивание колокольчика.

— Да, слышу…

— Козы со всего села к полудню собираются у водопада…

— Ты с ума сошла, Хатия!

— Немножко, всего полгоршка!

— Увидят нас!

— Твоему русскому нужно молоко, Сосойя!

…Целую неделю я и Хатия ровно в полдень появлялись у водопада. Начиналась погоня за козами. Козы с громким блеянием разбегались во все стороны, продирались сквозь колючки, скатывались по скалистому склону. Мы возвращались домой в разодранной одежде, с окровавленными руками и ногами и полным горшочком молока. Растроганная тетя благословляла добрых соседей. За эту неделю я наловчился так, что мог на ходу выдоить самую быструю из коз. Не знаю, до каких бы пор продолжалась наша молочная эпопея, если бы в один прекрасный вечер село не взбудоражил истошный крик Эдемики Горделадзе:

— Люди, выходите!

— В чем дело, Эдемика? — сбежались перепуганные соседи.

— Вот! Глядите все! Кто-то выдоил мою козу!

— Чтоб ему провалиться сквозь землю! Вчера выдоили мою! — крикнула Мина.

— Машико жаловалась мне: третий день, говорит, коза возвращается с пустым выменем! — добавил кто-то.

— Мою выдаивают через день!

— И мою!

— Что же это такое, люди?

— Такого не бывало даже во время русско-японской войны, а ведь тогда тоже нуждались в молоке!

— Знаю я, чьи это штучки, да только пока молчу! — помахал пальцем Эдемика.

— Говори, если знаешь! — набросились на него соседи.

— Знаю! Молоко ворует тот, кому оно нужно!

— Ну, ты скажешь! А кому оно не нужно?

— Дайте срок, и я раскрою это дело!

— Давай, Эдемика, выручай нас!

Между тем владельцы коз приняли меры предосторожности. Коз перестали выпускать со двора, а если выпускали, то обязательно в сопровождении кого-либо из членов семьи. Я и Хатия ходили убитые горем — нашему промыслу пришел конец.

Однажды вечером, когда нам чудом удалось выдоить чью-то зазевавшуюся козу и принести домой глоток молока, тетя подозвала нас.