Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы - Леонид Беловинский

Бедность и невежество основной массы дворянства, разобщенность заметенных снегом усадеб и, может быть, главное – общий характер жизни вели к высокой смертности среди помещиков, компенсировавшейся только столь же высокой рождаемостью. В советское время общим местом коммунистической пропаганды были разговоры о высокой смертности среди крестьянства, обусловленной, якобы, его нищетой и эксплуатацией. Однако смертность и среди дворянства, в том числе и богатого, и чиновного, была ужасающей, особенно детская и женская (при родах и от чахотки); хотя статистики никакой не велось, судя по воспоминаниям, умирало от трети до половины дворянских детей, а в иных семьях и намного больше. Например, поэт Я. П. Полонский сообщает, что у его бабушки, одной из незаконных дочерей графа Разумовского, «было восемнадцать человек детей, но большая часть из них умерла от оспы» и осталось 2 сына и 5 дочерей (74; 279). У бабушки П. И. Бартенева было «22 человека детей, из которых достигли зрелого возраста 2 сына и 4 дочери» (7; 48). Дело объясняется просто: медицина (о ней речь пойдет в своем месте) была примитивной. Или, лучше сказать, ее не существовало вовсе (в деревне – особенно), понятия о гигиене отсутствовали совершенно, ели и пили помногу и что попало. Педагог второй половины ХIХ в., дочь богатого смоленского помещика, Е. Н. Водовозова писала: «Можно было удивляться тому, что из нашей громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сразу сократила число ее членов более чем наполовину: в других же помещичьих семьях множество детей умирало и без холеры. И теперь существует громадная смертность детей в первые годы их жизни, но в ту отдаленную эпоху их умирало несравненно больше. Я знавала немало многочисленных семей среди дворян, и лишь незначительный процент детей достигал совершеннолетия. Иначе и быть не могло: в то время среди помещиков совершенно отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене и физическом уходе за детьми. Форточек даже и в зажиточных помещичьих домах, не существовало, и спертый воздух комнат зимой очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года, так как в то время никто не имел понятия о том, что ежедневное гулянье на чистом воздухе – необходимое условие правильного их физического развития. Под спальни детей даже богатые помещики назначали наиболее темные и невзрачные комнаты, в которых уже ничего нельзя было устроить для взрослых членов семьи… Духота в детских была невыразимая: всех маленьких детей старались поместить обыкновенно в одной-двух комнатах, и тут же вместе с ними на лежанке, сундуках или просто на полу, подкинув под себя что попало из своего хлама, спали мамки, няньки, горничные» (19; 123–124).

Так что не стоит, как это нередко делается сегодня, восторгаться утонченной усадебной жизнью.

Жизнь в усадьбе текла по давно проложенному руслу, ничем не возмущаемая. «Сфера, в которой протекли первые годы моего детства, не имела ничего общего с бытом соседей-помещиков того времени, – писал Д. В. Григорович. – Те, которые составляли в уезде аристократию и были богаты, отличались кичливостью и виделись только между собою; у других дом был открыт для званых и незваных, пировали круглый год, благо крестьяне, помимо других повинностей, обязаны были поставлять к барскому столу яйца, кур, баранов, грибы, ягоды и проч.; содержали охоту, многочисленную дворню, шутов, приживальщиков обоего пола, сочиняли праздники, пикники, играли в карты, – словом, жили в свое удовольствие, не заботясь большею частью о том, что имение заложено и перезаложено в опекунском совете… Матушка… раз сочла необходимым отправиться с визитом и взяла меня с собою. Дом помещика поразил меня своею громадностью: он был деревянный, в два этажа, с просторными выбеленными комнатами без всяких украшений. Обедало в этот день множество всякого люда; играл оркестр из крепостных. Внимание мое исключительно было посвящено маленькому низенькому столику в одном из углов залы; за этим столом сидели шут и шутовка в желтых халатах и колпаках, с нашитыми на них из красного сукна изображениями зверей. Шутовку звали Агашкой. Матушка предупреждала меня, что Агашку считают очень опасной, и приказала мне не подходить к ней» (30; 26–27). Таких шутов, карликов и других уродов либо дурачков выменивали, покупали за большие деньги: ведь жизнь в деревне была очень скучной, а, стравливая шутов, забавлялись их свирепыми драками.

Впрочем, стравливали также деревенских мальчишек, дворовых собак, петухов и гусей, травили огромными, специально выращенными меделянскими собаками пойманных и выращенных в ямах медведей, быков, а борзыми – пойманных во время псовой охоты волков. На псовой охоте, едва ли не самой распространенной забаве времен крепостного права, следует остановиться особо.

Лихая охота с борзыми и гончими собаками была специфически помещичьей забавой. Правильная псовая охота производилась только комплектной «охотой», то есть набором собак и обслуживающего персонала, состоящим из 18–40 гончих с доезжачим и двумя-тремя выжлятниками, и 15–20 сворами борзых, по 3–4 собаки в своре, с охотниками или борзятниками верхом на лошадях. Стремянный вел барскую свору, а начальником и распорядителем охоты был ловчий.

Князь Б. А. Васильчиков, прадед, дед и отец которого содержали большие «охоты», посвятил псовой охоте целую главу своих воспоминаний. «Псовая охота, в отличие от всех других видов охоты, была явлением чисто русским, самобытным, не имеющим себе подобного ни в какой другой стране и ни у какого народа. Везде охотятся с гончими, во многих местах травят зверя борзыми, но псовая охота представляет из себя сочетание того и другого: гончие выгоняют зверя из леса, и, когда он в поле, его травят борзыми» (15; 57–58). Вариантов такой охоты на зайцев или красную дичь – лис и волков, – было довольно много, по времени года и местности. Обычно охота шла осенью и в начале зимы, пока снег был еще не глубок, а земля подмерзла; но вообще охотились практически круглый год. В связи с этим охота подразделялась на езду по чернотропу и по белой тропе. Езда по чернотропу делилась еще на охоту «в брызге» – ранней весной, когда оттаивал только верхний слой земли, «по пожару», поздней весной до посева яровых. Это было обусловлено тем, что многочисленные «охоты» шли по полям, особенно озимым, где держались зайцы, и на мягкой земле озимые были бы просто уничтожены. И без того государственные и удельные крестьяне и однодворцы иной раз встречали охотников дубьем ввиду порчи посевов. По белой тропе охотились «в порошное время» (по свежевыпавшему тонкому слою снега – пороше), «по насту» и в санях, или «в наездку». Охота шла недалеко от дома, и в «отъезжих полях», то есть при продолжительных, на несколько дней, отъездах далеко от усадьбы. Различалась также охота «ровняжкой» («езда в равнинку») и выездка «на заре». Охота в наездку производилась в одну свору собак – одним охотником с двумя-четырьмя борзыми, рыскавшими на свободе, и в свою очередь делилась на езду «на хлопки», то есть только на зайцев, которых охотник выгонял из мелкой поросли, хлопая арапником, особой охотничьей плетью; «на мышковку», то есть на лисиц во время их мышкования (добычи ими мышей в поле), с «кричанами», криком и стуком выгонявшими зверя из небольших перелесков на борзятника, с ищейками – собаками, отыскивающими зверя чутьем; и «на узерку» – поздней осенью, когда высматривали издали на черной земле побелевших к зиме зайцев. «Езда в равнинку», преимущественно по лисицам, производилась в несколько свор охотниками, двигавшимися развернутым фронтом, с выдвинутыми вперед флангами; «обозренных» на дальнем расстоянии зверей охотники старались объехать кругом и потом затравить внутри круга. Выездка «на заре» производилась только по волкам, поздней осенью, когда старые волки-гнездари начинали водить с собой на охоту молодых волчат; при возвращении с охоты их подкарауливали на опушке леса, где находилось гнездо (логово), размещаясь с борзыми на сворках еще с ночи. Во всех видах охоты собаки шли по следу, отыскивая его чутьем, или «по зрячему» – видя убегающего зверя. Для того чтобы собаки могли лучше увидеть зверя, их приучали вскакивать на седло к охотнику и затем с высоты лошади им показывали бегущего зверя. Травили собаками лис и зайцев, убивая их с седла ударом нагайки по голове. Затем охотник «пазанчил» зайца, отрезая ему ножом «пазанки», лапки, и бросал их собакам. Но волков, как правило, старались взять живыми. Собаки «брали» зверя, а наскакавший охотник прямо с седла бросался на него и, схватив его за уши, засовывал ему в пасть шапку и стягивал челюсти ремешком, а потом зверя «сострунивали» – связывали ему пасть, в которую продевали палку, и лапы. «Этих волков держат живыми в специально устраиваемых волчатниках, и на них устраивают «садки», то есть искусственные травли, которыми приучают молодых собак брать волков. Эта способность присвоена не всем борзым; она называется «злобою» и заключается в том, чтобы брать, во-первых, «по месту», то есть в шею или в ухо, так, чтобы волк, защищаясь, не мог ранить собаки, а во-вторых, брать, что называется, «мертво», «мертвою хваткою», не отрываясь, пока волк не будет принят борзятником» (15; 62).