Свадьбы - Владислав Бахревский

Крестьянка, крепостная — в Египте, в своем дворце!

«Вот бы Тургенева какой татарин прихватил бы! — мечтала Надежда. — Вот бы купить его в слуги… Опахалом меня обмахивать».

* * *

Корабль в Египет был отправлен в тот же день.

Как закончит дни свои Надежда и где — неизвестно, но известно, что легкой судьбы у потерявшего родину человека не бывает. Своей ли волей случилась измена, или волею провидения — не одно н то же, но все равно это крест.

Русский человек чужому языку научится, научится жить чужой жизнью, но не уметь ему назвать себя немцем или турком. Если он творит добро на пользу народа, на земле которого он живет, он творит его во славу русскую, чтобы хоть в памяти, в другом, может быть, времени, но получить похвалу от россиян.

Ежели у других народов не так, то, стало быть, и мерка им другая. Наша про нас! Сколь она велика и сколь тесна, мы про то знаем и не охаем. Уж хотя бы в одном ошибки не бывает: коли по нам деяние великое, так и для всего света оно великое.

Осада Азова

Глава первая

Небо пришивали к земле. Золотые нити слетали с розовой кудели — приплывшего с моря молоденького облака — и бездумно, густо, хватит ли, не хватит? — прошивали серебряный Дон, цветастую лодку на Дону, нежные, не успевшие сомлеть под июньским солнцем трйвинки, и грубые, вечные камни крепости Азова, и новенький золотой купол Иоанна Предтечи, и пичугу, севшую от дождя у травяной кочки, и счастливого Ивана, для которого беды минули и который стоял теперь на высоком азовском бугре и смотрел сверху на лодку, мокрый до нитки, но легкий и веселый.

Ах, от летнего ли дождика прятаться? Отвести ли глаза от счастливо сверкающей утренней земли, от заветной лодочки, где с соседками-сударушками гребет на другой берег ненаглядная Маша? Поехали казачки за тростником — пора плетни менять, крыши подправлять, циновки плести.

Лодка ткнулась в противоположный берег, Иван вздохнул — хорошо вздохнулось, просвежило грудь, — тоже за работу. Домишко охаживать. Печь переложил, сенцы пристроил теплые, рамы рассохшиеся поменял. Теперь вот надо наличники резьбой украсить.

Узор для наличников Иван ревал овой, рязанский, какой с детства был люб и знаком — вязь из диковинных курочек да петухов. Осталось закончить последнюю доску — п ставь людям на погляденье, себе на удовольствие.

Проснулись детишки. Семилетняя Нюра вынесла двухлетнего Ванечку, а за ними вышел серьезный Пантелеймон, казак пяти лет от роду. Ванечка сел под куст по важному делу, подпер щеки кулачками и смотрел, как работает дядя Ваня.

А Нюра уже захлопоталась: ей и пол мести, и братишкам носы утирать, и в курятник — собирать яйца, и в огород — траву полоть. Работница, умница.

Пантелеймон не тот — истый казак. За Дон поглазел, на солнышко прищурился и, лениво растягивая слова, спросил:

— Дядя Ваня, саблю-то мне сделал?

— Не успел, Пантелеймон, — сконфузился Иван.

— Ну, ладно. Узор дорежешь, тогда за саблю-то и берись. Не позабудешь?

Обнять хотелось Ивану мальчонку, посадить на колени, хохолок на двойной его макушке пригладить. Да побоялся счастье свое спугнуть. Пантелеймон не помнил отца, но злая сосулька обиды на всех людей, на весь мир, на мать, на дядьку Ивана, на сестру Нюрку, которая сразу же полюбила чужого, все еще стояла колышком посреди его маленькой груди и хоть и слезилась, да не падала.

Обещание свое Иван не сдержал-таки, ни саблю не выстругал, ни доску не дорезал. Как на грех, корова телиться задумала. Да ладно бы честь по чести, а то с мукой, а помочь ей Иван не умел, близко и то подойти боялся. И ни одной соседки! Казака позвать — осмеют. Не только тебе, всему роду коровье прозвище приклеют. У казаков иное словечко, как шматок глины: ляпнут — не отмоешься.

Что тут делать?

Хоть бросайся в Дон и за бабой плыви.

Выскочит Иван на бугор, глянет на Дон — нет, не едут. Дел у женщин много, хорошо, коли до обеда обернутся.

А корова того и гляди подохнет. Зарезать — рука не поднимется. Нюра плачет, Пантелеймон на дядю Ивана волчонком смотрит. Ваняша тоже чует неладное, залез на руки. Хоть сядь, где стоишь, и реви белугой.

Нюра-хозяюшка подошла к дяде Ивану, за рукав его теребит.

— Как бы не подохла Зорька-то?

— Поди зарежь ее, — приказал Пантелеймон.

— Убить — дело не мудреное, — не согласился Иван. Поставил Ванюшу на землю, кивнул Нюре: — А ну, полей на руки.

Рукава засучил, руки вымыл набело и в коровник пошел.

Прижались мальчишки к Нюре, молчат, сопят.

Недолго пробыл Иван в коровнике, вышел — что тебе солнышко:

— С телочкой!

Ребятня так и бросилась к нему, Пантелеймон сам не заметил, как оседлал дядю Ваню. Один на шее, другой на руках, а Нюра уткнулась Ивану в рубашку.

А тут и матушка! Влетела во двор бледная… Сердцем, что ли, чуяла?

— Все уже позади, Маша! Отелилась. С телочкой!

А Маша-то будто и не видит ничего.

— С какой телочкой? Набата, что ли, не слышишь? Турки пришли!

Умерла радость в Иване. И сразу услыхал: набат, крики, плач, звон оружия.

Опустил детей на землю.

— Саблю, что ль, нести? — спросил Пантелеймон весело, глазенки у него блестели. Как же, он о войне мечтал, а она и пожаловала.

Обнял было Иван Машу, а она будто отстраняется, холодна, как прорубь.

* * *

Степь, как выскребанный перед праздником стол, пуста, светла и торжественна.

Иван глянул туда-сюда, где же турок? И неловко стало. Казаки истуканами. Не шевельнутся. Куда-то смотрят себе и ждут.

Иван, как за веревочку, уцепился за взор соседа, и тот привел его на край земли, где черным столбиком дым.

И вдруг все зашевелились и стали смотреть куда-то ближе. И кто-то кому-то указывал пальцем в степь.

Иван опять завертел головой, но так ничего и не увидел.

— Не туда глядишь, — сказал ему казак Смирка, сосед по дому и по куреню. — От черного куста влево гляди.

На берегу рос черный кустик, и к этому кустику, преодолевая зеленое море степи, стремительно летела черная мушка.

Всадник подскочил к Дону, бросил коня, прыгнул в лодку, спрятанную в камышах, и стал грести.

И вот он стоял перед атаманом Тимофеем Яковлевым, и все казацкое войско замерло, вслушиваясь в слова гонца.

— …Галеры оставили в Белосарае, воды мало, идут на сандалах, сарбунках, тунбазах. Их столько — воды в Доне не видно. Четыре сотни сам насчитал, но кораблей больше.

Атаман быстро и невнятно сказал что-то. Из ворот выехало с десяток казаков. Помчались в степь. Все стали расходиться.

— Пошли, — сказал Смирка Ивану.

— А турок?

— Турок завтра будет.

— А может, надо чего-то?..

И не договорил. Ну а что поделаешь? Из города шмыгнуть, но казаки дали клятву стоять в Азове до последнего. Стены подправлять, траншеи рыть, подкопы?.. Это все впереди, а пока был свободный, мирный день, мирный вечер, мирная ночь и, даст бог, и мирное утро. И казаки жили в тот день, в тот вечер, в ту ночь как всегда. Может, любимых обнимали покрепче, да поцелуи женские, может, полынью горчили, а так — вое как всегда… Как в будни. Вино пил тот, кто пил каждый день, а кто по праздникам — и не вспоминал про него.

Иван места себе не находил от этого покоя, то детишек в охапку сгребет, то кинется Пантелеймону саблю строгать. К Маше в коровник прибежал, она телочку молоком поила. Маша-то уже в себя пришла. Такая же, как все. Будто завтра такой же день, каким был и вчерашний.

Поцеловала она Ивана, по щеке погладила:

— Ступай, наличники прибей. Красиво у тебя вышло.

У Ивана от этих слов слезы на глаза навернулись. Господи, милые вы мои люди, страдальцы вечные! Герои высокие. Шить с вами не просто, а помереть за вас — с легким сердцем, с радостью неизъяснимой.

Пошел Иван наличники прибивать. Работает, смекает.

А казак Смирка тоже во двор вышел. Кол в заборе сменить.

— В огород куры лазят. Такие разбойники.

Важные дела совершались в притихшем Азове.

В богатом доме атамана Тимофея Яковлева собралась казачья верхушка. Тут были прежние атаманы: Иван Каторжный, Михаил Татаринов, куренные атаманы, есаулы и прочие знаменитые и славные люди Войска Донского.

Столы ломились от еды и вина.

— Смелей, братцы! Ешь, пей, чтобы турку не досталось, — покрикивал захмелевший Яковлев.

Куренные атаманы к вину прикасались стеснительно, грех пировать, коли завтра другой пир будет, кровавый. Да и посудины непривычные, кубки все серебряные, чары да тарелки тоже. Понимали куренные: затянули их на пир не за здорово живешь и не ради самого главного дела — думать, как принять заморских разлюбезных турецких гостей, а собрал пх атаман Тимошка Яковлев ради своей корысти: завтра — Войсковой круг. На кругу Войско Донское выберет над собой голову, которая будет и беречь их и погонит их на верную смерть ради того, чтобы удержать город Азов, чтобы перехитрить, перебороть страшную турецкую силу, не опозорить славы казацкой.