А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Полотенце по-прежнему закрывало ей глаза, когда Леонард поднял ее и перенес на постель. К тому моменту Мадлен чувствовала себя абсолютно чистой, абсолютно желанной. Запах крема напоминал абрикосы. Когда Леонард, теперь уже и сам раздетый, развязал пояс ее халата и распахнул его, когда он медленно вдвинулся в нее, это был он и не он. Это был незнакомец, овладевавший ею, и одновременно ее парень, привычный, знакомый как свои пять пальцев.

Она боялась спрашивать Леонарда, какая его потайная фантазия. Но спустя день-другой, желая отплатить ему тем же, все-таки спросила. В фантазии Леонарда все было наоборот. Ему хотелось спящую девушку, спящую красавицу. Ему хотелось, чтобы она притворялась спящей, пока он проскальзывает к ней в комнату и забирается в постель. Ему хотелось, чтобы она была вялой, теплой спросонья, пока он ее раздевает, чтобы она не пришла в сознание полностью даже тогда, когда он очутится внутри, а к этому моменту он будет до того возбужден, что пускай делает что угодно, ему все равно.

— Ну, это просто, — сказала она.

— Тебе повезло. Могла бы оказаться какая-нибудь штука в духе раба с хозяином.

— Вот как.

— Или с использованием клизмы.

— Хватит!

Атмосфера эксперимента, которая воцарилась в их спальне, возымела сильное действие на Мадлен. Под этим влиянием вскоре она как-то вечером призналась Леонарду, когда он захотел повторить «парикмахерский сюжет», что в действительности ее потайная фантазия другая. О своей самой-самой потайной фантазии она никому не рассказывала, даже с собой не была откровенна до конца. А фантазия вот какая: всякий раз, занимаясь мастурбацией (что само по себе было чем-то таким, в чем трудно сознаться), она представляла себя маленькой девочкой, которую шлепают. Почему, она не понимала. Никаких воспоминаний детства о том, что ее шлепали, у нее не сохранилось. Ее родители не возлагали особых надежд на этот метод воспитания. Да и фантазией, по сути, это не было — то есть она не хотела, чтобы Леонард ее шлепал. Но если она представляла себя маленькой девочкой, которую шлепают, это — по какой-то причине — всегда помогало ей достичь оргазма, когда она прикасалась к себе.

Что ж, вот оно — самое стыдное, о чем она могла бы рассказать другому. Странная особенность, которая расстраивала ее, если много об этом думать, — так что она и не думала. Это было ей неподвластно и все-таки вызывало чувство вины.

Леонарду все представлялось не так. Он знал, как быть с этими признаниями. Первым делом он пошел в кухню и налил Мадлен большой бокал вина. Заставил ее выпить. Дальше он стащил с нее одежду, перевернул ее на живот и занялся с ней сексом. Одновременно он шлепал ее, и ей это ужасно не нравилось. Она все говорила ему прекратить. Сказала, что ей неприятно. Она просто думала об этом иногда; она не хотела, чтобы это произошло на самом деле. Перестань! Сейчас же! Но Леонард не слушал ее. Он продолжал в том же духе. Держа Мадлен, он снова начал ее шлепать. Засунул в нее пальцы и пошлепал еще. Теперь она была в ярости. Она пыталась высвободиться и встать. И тут это произошло. Что-то, сломавшись, раскрылось у нее внутри. Мадлен забыла, кто она такая, и это было приятно. Она начала стонать, вжавшись лицом в подушку, а когда в конце концов добралась до высшей точки, чувство было сильнее, чем когда-либо, она вскрикнула, судороги пробегали по ее телу еще несколько минут.

Больше она ему так делать не разрешала. Это не превратилось в привычку. Всякий раз, когда она думала об этом впоследствии, ее обжигал стыд. Однако теперь всегда имелась потенциальная возможность это повторить. Ожидание, что Леонард возьмет и схватит ее вот так, не станет ее слушать, сделает что захочет, заставит ее признаться в том, чего она хочет на самом деле, — теперь это присутствовало между ними.

После того они вернулись к регулярному сексу, которому перерыв пошел только на пользу. Они занимались этим по несколько раз на дню, в каждой комнате (в спальне, гостиной, кухне). Занимались в «саабе», оставив мотор работать на холостом ходу. Старый добрый секс, без всяких причуд, как было задумано Создателем. Леонард сбрасывал фунт за фунтом, снова делаясь стройным. У него было столько энергии, что он тренировался в спортзале по два часа кряду. Мадлен нравились его новые мышцы. И это еще не все. Однажды ночью она прижалась губами к уху Леонарда и сказала, будто сообщая новость: «Ты такой большой!» И это была правда. Мистера Гамби давно и след простыл. Леонард своим обхватом заполнял Мадлен так, что она не просто испытывала удовлетворение — у нее захватывало дыхание. Каждый миллиметр, когда он двигался туда или сюда, отдавался ощущениями вдоль всей полости у нее внутри. Ей все время его хотелось. Она никогда не задумывалась подолгу о том, какие пенисы у других ребят, по сути, не особенно замечала их. Но Леонардов был для нее совершенно особым, едва ли не третьим в постели. Порой она ловила себя на том, что рассудительно взвешивает его в руке. Неужели все в конце концов сводится к физической стороне? Так это и есть любовь? Какая несправедливая штука жизнь. Мадлен было жаль всех мужчин, которые не были Леонардом.

Всего этого вместе взятого, быстрого улучшения в их взаимоотношениях почти по всем пунктам, было бы достаточно, чтобы понять, почему Мадлен приняла внезапное предложение Леонарда в декабре. Однако решающим фактором стало стечение обстоятельств. Во-первых, Леонард много помогал ей с подготовкой документов в университет. Решив снова подать заявление, Мадлен подумывала о возможности заодно пересдать общеобразовательный экзамен. Леонард и в этом поддерживал ее, занимался с ней математикой и логикой. Он прочел ее пробный текст (то новое сочинение, которое она собиралась отправить в «Джейнеит-ревью»), отметив места, где ее доводы были слабы. В ночь накануне крайнего срока подачи заявлений он отпечатал ее биографические данные и надписал конверты. А на другой день, после того как они отвезли документы на почту Провинстауна, Леонард швырнул Мадлен на кровать, стащил с нее трусы и прильнул к ней губами, не реагируя на ее протесты, что ей надо принять душ. Она все пыталась вывернуться, но он крепко держал ее, говорил, какая она замечательная на вкус, пока она ему наконец не поверила. Она расслабилась — абсолютно, не столько в сексуальном смысле, сколько в экзистенциальном. Итак, в конце концов все оказалось верно: Леонард — это максимальное расслабление.

Спустя несколько дней Леонард сделал ей предложение, и Мадлен сказала да.

Она постоянно ждала, что идея потеряет привлекательность. Весь следующий месяц они никому не говорили. На Рождество она отвезла Леонарда домой, в Приттибрук, словно говоря родителям: попробуйте только его не полюбить. В доме Ханна Рождеству всегда придавали большое значение. Ставили не меньше трех елок, украшенных в разном стиле, на праздник ежегодно приглашали сто пятьдесят гостей. Леонард участвовал в этих торжествах, не теряя уверенности в себе, болтал с друзьями Олтона и Филлиды, присоединялся к пению хоралов, в целом производил на всех хорошее впечатление. На следующий день он оказался в состоянии смотреть вместе с Олтоном футбол, а будучи сыном торговца антиквариатом, сумел сказать что-то разумное про литографии Томаса Ферлэнда в библиотеке. На следующий день после Рождества пошел снег, и Леонард с раннего утра вышел на улицу; надев свою немного смешную охотничью шапку, он чистил дорожки и тротуар. Всякий раз, когда Филлида отводила Леонарда в сторонку, Мадлен начинала нервничать, однако все как будто бы шло нормально. То, что он похудел на двадцать фунтов и выглядел бесспорно красивее, чем в октябре, не могло пройти мимо внимания Филлиды. Тем не менее Мадлен решила не затягивать визит, не желая искушать судьбу, и через три дня они уехали; Новый год встретили в Нью-Йорке, а потом вернулись в Пилгрим-Лейк.

Спустя две недели Мадлен позвонила, чтобы сообщить о своей помолвке.

Явно захваченные врасплох, Олтон с Филлидой не знали, как реагировать. Они были глубоко удивлены и быстро закончили разговор. Через несколько дней началась письменная кампания. От Олтона и Филлиды, от каждого отдельно, пришли написанные от руки послания, где ставилось под вопрос решение «связывать себя» в таком молодом возрасте. Мадлен на эти послания ответила, чем вызвала дальнейшую реакцию. Во втором письме Филлида высказалась более конкретно, повторив свои опасения, что не следует выходить за больного маниакальной депрессией. Олтон повторил то, что говорил в первом письме, одновременно упомянув про брачный контракт, призванный защитить ее «интересы в будущем». Мадлен не ответила, и через три дня пришло третье письмо от Олтона, в котором он заново сформулировал свою позицию языком уже менее юридическим. Эти письма лишь продемонстрировали, насколько бессильны родители, которые, вроде оторванных от мира диктаторов, размахивают саблями, но не способны выполнить свои угрозы.