Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

В семействе Чеховых продолжали вспоминать о Лике. Миша еще в январе жаловался Маше: «Я так давно не видел культурных девиц. Прежде хоть Лика была, а теперь ее нет!» [326] Антон написал ей впервые за последние три месяца, а потом замолчал на год с лишним. Ему хотелось встретиться и поговорить с ней; «писать же не о чем, так как все осталось по-старому и нового нет ничего». О Христине по-прежнему в письме упоминаний не было, зато была передана Машина просьба привезти перчаток и духов. Лика теперь переписывалась не с Антоном, а с бабушкой, матерью и Машей. Бабушку она продолжала уверять, что усердно учится пению, а матери призналась, что она ее «лучший и единственный друг». В письмах к Маше от 23 января и 2 февраля смешались самые разнообразные чувства и подробности — и талия, похудевшая до сорока восьми сантиметров, и французский поклонник, и кровь горлом, и надежда на скорую смерть, и гордость за маленькую дочь, и ее сходство с Потапенко, и возможное Машино замужество с Левитаном… Потапенко Лика защищала: «У меня новых друзей нет. Один был и, надеюсь, останется общим другом — это Игнатий <…> Я имела дурацкую фантазию считать также другом Антона Павловича, но это действительно оказалось только неуемной фантазией. <…> Я ничего не жалею, рада, что у меня есть существо, которое начинает уже меня радовать <…> Я верю, что Игнатий меня любит больше всего на свете, но это несчастнейший человек! У него нет воли, нет характера, и при этом он имеет счастье обладать супругой, которая не останавливается ни перед какими средствами, чтобы не отказаться от положения м-м Потапенко».

Машу переживания Лики тронули, но в глубине души она не могла не завидовать подруге, испытавшей счастье любви и материнства.

Весной 1895 года Лика ненадолго приехала в Россию, оставив во Франции Христину на руках у кормилицы. Бабушка Софья Михайловна с нетерпением ожидала внучку; в ее дневнике 8 и 14 мая появились умилительные записи: «Сегодня день рождения моей дорогой голубки Лидюши. Пошли ей, Господи, здоровья, счастья и благоденствия на 26 год жизни, а сегодня минуло ей 25 лет, вот как время летит… <…>Жду Лидюшу! Приехала, рада до безбожного ее видеть — теперь и умирать легче будет»[327].

Приехав в Москву, Лика сразу же, 12 мая, направилась в Мелихово. Лишь через день она поехала в Тверскую губернию повидаться с бабушкой. Двадцать пятого мая в Москву приехал Антон и остановился у Вани, который доложил об этом в письме жене: «Антоша ночует у меня, а целые дни пропадает по своим делам». В Мелихово он вернулся 28 мая. С ним приехала Лика, пробыла у Чеховых сутки, а затем исчезла до сентября — к большой радости Ваниной жены, подозрительно смотревшей на частые визиты в Мелихово богемных девиц[328].

Впрочем, в ту весну в Мелихово наезжали гости в основном мужского пола. На Пасху приехала лишь любимица Павла Егоровича и Евгении Яковлевны Татьяна Щепкина-Куперник. Вместе со всеми Чеховыми была на всенощной, причащалась, крестила детишек мелиховской прислуги. Ей, как равноправному члену семьи, Антон посылал в Москву списки необходимых для закупки продуктов, прося привезти сыра, колбасы, халвы, прованского масла. В круг Машиных подруг вернулась бывшая Антонова невеста Дуня Эфрос, теперь жена адвоката Ефима Коновицера. Они встречались в Москве, а приглашение в Мелихово Дунина семья получит лишь через год.

Единственной нежелательной в Мелихове персоной оставался Игнатий Потапенко. Его обижало, что Антон, «предмет его неугасаемой зависти», общался с ним лишь посредством «маленьких клочков желтой бумаги». Потапенко между тем был чрезвычайно занят: «Пишу разом бесконечное число повестей и рассказов». Деньги шли и первой, и второй жене, и Лике на Христину и кормилицу, не считая того, что нужно было возвращать долги Антону и Суворину. Десятого марта в Мелихово пожаловали Лейкин, Грузинский и Ежов. Лейкин одобрил любезный его сердцу чеховский опыт агрария, садовника и собачника. Они с Антоном сохранили дружескую близость. В лейкинском дневнике 11 марта визит в Мелихово обстоятельно документирован:

«От станции Лопасня (по Курской дороге) до села Мелихова, где находится усадьба Чехова, ехали при страшной метели. Еле можно было различать вехи дороги. <…> Ехали в двух санях. Я впереди, Ежов и Лазарев позади. В моих санях пара лошадей была запряжена гуськом. Дорога была буквально заметена. <…> К Чехову приехали мы засыпанные снегом, с сосульками в бороде и на висках в волосах. <…> Чехов встретил нас с полным радушием, вышел даже на крыльцо с прислугой. Две горничные совсем молоденькие, круглые как кубышки, девушки с лицами в виде полной луны схватили наши саквояжи и пледы <…> Дом у Чехова прекрасный, светлые комнаты, весь обновленный красками и обоями, просторный, с уголком для каждого члена семьи и даже с таким комфортом, которого и в некоторых московских квартирах не найдешь. Приятно видеть, что наш брат писатель перестал наконец бедствовать (я говорю о даровитых) и пошел в гору благосостояния. В комнатах встретила нас его мать и брат Михаил, податной инспектор, приехавший погостить на несколько дней из Углича, где он служит. Вертелись под ногами две собаки таксы, и я чуть не вскрикнул: „Пип! Динка!“ — до того они похожи на моих такс. <…> После обеда повел меня Чехов осматривать постройки на дворе и службы. Службы ветхие, но стоят уже рубленые конюшня, хлев, сарай. Строится баня. Выстроен флигелек для приезда гостей в две комнаты и обмеблирован и поставлены три кровати с принадлежностями. Домик, прелесть какой. В этом домике и ночевали Ежов и Лазарев, а я спал у Чехова в кабинете па диване».

Ежов уехал на следующий день — ему Мелихово не понравилось: и деревня слишком близко, и реки нет.

Впрочем, Чехова мнение Ежова или Грузинского не интересовало. Суворину он написал о них как о «двух молодых тюфяках, которые не проронили ни одного слова, но нагнали на всю усадьбу лютую скуку». Лейкин же, на взгляд Антона, «обрюзг, опустился физически, облез, но стал добрее и душевнее; должно быть, скоро умрет». Лейкин был так тронут теплым приемом в Мелихове, что послал Брому и Хине портрет их отца Пипа, а Маше — семян сахалинской гречки, еще одного диковинного «зелья», заполонившего мелиховский сад. Обмен любезностями продолжился тем, что Чехов нашел для Лейкина художника, который согласился написать маслом его портрет за сходную плату в 200 рублей. Возрадовавшись, Лейкин прислал Чеховым семян элитной свеклы и огурцов.

В теплом и зеленом июне Ежов с Грузинским снова побывали в Мелихове, и в этот раз Ежов был благосклонен: ему понравилась новая баня. Возможно, он смягчился, поскольку снова собирался жениться, на этот раз — на девушке «без всяких средств»[329]. На то, чтобы заманить в Мелихово привыкшего к комфорту Суворина, ушло почти все лето. Он приехал в конце июля и остался лишь на одну ночь.

На Пасху приезжал Иваненко. Павла Егоровича он рассердил тем, что проспал и не похристосовался со священником. Заезжал Гиляровский; три дня гостил в Мелихове доктор Коробов, квартирант семьи Чехова в его студенческие годы. Николай Коробов в то время был увлечен идеями Ницше. Антон как-то заметил: «С таким философом, как Ницше, я хотел бы встретиться где-нибудь в вагоне или на пароходе и проговорить с ним целую ночь». Визит Коробова в этом смысле оказался кстати. В разговоры чеховских героев стали проникать ницшеанские идеи[330]. Оживилась в этой связи и его переписка с Сувориным, разделявшим прогерманские взгляды, которые, впрочем, иногда принимали эксцентричную форму: он выступал за введение в университете программы «физических игр» вроде лаун-тенниса или крикета, полагая, что это поможет воспитать людей, способных «к прямому практическому делу».

Чехов и Суворин скучали друг без друга. Суворин мечтал о том, чтобы посидеть с Антоном, «молча и лениво перекидываясь фразами». Тот же в каждом письме звал его в Москву: «мы поездили бы по кладбищам, монастырям, подгородным рощам». Однако Суворина крепко держали в Петербурге газета и театр, а у Антона не было видимых причин уезжать из Мелихова. Он все сильнее убеждался в том, что прокормиться в имении «можно только при одном условии: если будешь работать сам, как мужик, невзирая ни на звание, ни на пол». И работа кипела: в саду гоняли мышей, объедающих молодую кору с вишневых деревьев; зарезав свинью, коптили окорок; закупали лес для постройки бани. Лето 1895 года было засушливым; на березу напал шелкопряд. От морозных утренников пострадали цветущие плодовые деревья. По теплой погоде размножились комары, которые кусались, «как собаки». Антон не решился бы снова переложить хлопоты по хозяйству целиком на Машины плечи. Напрасно Суворин искушал его поездками по Волге или Днепру, а Лейкин звал на Валаам. Сам Чехов мечтал о море — Балтийском или Азовском, но до июля безвыездно просидел в Мелихове.