Русская корлева. Анна Ярославна - Александр Антонов

Но вот наконец приблизился день святого Филиппа Ниомедийского, на который было назначено коронование. В ночь перед этим спящего отрока привезли из Санлиса в королевский дворец и передали в руки королевы-матери. Все минувшие дни, пока Филипп был в Санлисе Анна не находила себе места от тревоги и переживаний за сына. Ей казалось, что вокруг него собираются грозовые тучи, что вот-вот засверкают молнии, разразится гроза и придет беда. Как будет выглядеть эта беда, Анна не знала, но приближение ее чувствовала, как лесной зверь чует грядущее наводнение. Лишь в ночь, когда привезли Филиппа из Санлиса и Анна уложила его в постель, она успокоилась и теперь с нетерпением ждала того часа, когда распахнут врата храма Святого Дионисия, где готовились свершить обряд коронования.

Утро праздничного дня выдалось солнечное, тихое. Благодатная августовская пора радовала тысячи парижан, чуть свет собравшихся на площади близ кафедрального собора. А вскоре появились конные воины — две сотни французов в голубых кафтанах и две сотни русских ратников в алых кафтанах. Парижанам, и особенно женской половине, нравились российские витязи. Многие молодые парижанки узнали их силу и ласку. За десять лет своего пребывания во Франции россияне почти все оженились и офранцузились.

В храме все было готово для свершения обряда. Примас церкви, архиепископы, епископы, папский нунций терпеливо поджидали королевский кортеж. В десять часов утра процессия наконец появилась. Над людским морем взлетел многотысячный глас. Парижане любили своих короля и королеву. И знали, за что любили. Впервые за время правления многих королей при Генрихе с появлением Анны налоги и разные поборы не увеличивались, а год за годом снижались. В королевском домене подданные уже забыли о произвольной талье — самом тяжелом поборе. Вот уже десять лет сеньоры не бесчинствовали, не распоряжались имуществом простолюдинов как своим. Как тут не любить короля и королеву?! И здравица им: «Виват король! Виват королева!» — катилась над площадью несмолкаемо, когда кортеж проезжал по узкому людскому коридору к собору. Генрих, Анна и юный престолонаследник ехали в открытой колеснице и приветливо махали парижанам руками. Юный Филипп дивился необъятному людскому морю и даже спросил Анну:

— Матушка, зачем они сошлись?

— Чтобы посмотреть на тебя. Ты им любезен.

— Но они кричат: «Виват король! Виват королева!»

— Это их воля, — ответила Анна и положила руку на спину сына.

Следом за королевской колесницей шла большая толпа вельмож, сеньоров и вассалов, съехавшихся из десятков городов и земель Франции. Не было среди них лишь герцога Роберта. Королю доложили, что коннетабль заболел и лежит в постели. Генрих послал к нему своего лучшего лекаря, итальянца Паниони, но внутренний голос подсказывал королю, что его брат прикинулся больным. Последнее время между братьями вновь вспыхнули распри. У Генриха были к причины недовольству. Баронесса Армель де Рион не стерпела нового обмана Роберта. Когда он, проведя в ее постели не одну ночь, бросил ее, как только в Риме прикрыли дело о еретиках из Ситэ, она в слепой ярости от горя и ненависти к Роберту рассказала о его происках Анне. Королева была вынуждена раскрыть интриги герцога королю. Он лишь посетовал на брата, но оправданий от него не потребовал и опале не подверг — он понимал, что «охота на ведьм» не злодеяние.

Был среди приглашенных и граф Рауль де Крепи. Вместе с Алиенор и сыном Франсуа он шел следом за королевской колесницей в числе первых. Он видел Анну лишь со спины, но жаждал посмотреть ей в лицо. Иногда графу удавалось увидеть ее профиль, и он уже испытывал волнение. Когда же наконец Анна повернулась назад и их глаза встретились, она улыбнулась. Но для графа это было так неожиданно, что он не улыбнулся в ответ. И он корил себя, но волнение поглотило обиду, и он лишь радовался мимолетному знаку внимания королевы к нему.

Но вот кортеж приблизился к собору, и под несмолкаемые возгласы парижан принца повели в храм. Отрок был спокоен. Он понимал, что происходит, и был покорен судьбе. Пред вратами храма Филипп посмотрел на отца. Генрих, как всегда, оставался величественным и мужественным рыцарем. И Филипп отважно перешагнул порог храма, полагаясь на то, что отец делает все так, как угодно Богу.

Генриху тоже потребовалось немалое усилие, чтобы переступить порог храма. Ни Анна, ни Анастасия так и не посвятили его в причины преждевременного коронования сына. Он пытался спрашивать ту и другую, но они вкупе отвечали, что так угодно Господу Богу, и никаких иных причин не называли. И он доверился им вслепую. Однако где-то в глубине души он понимал, что его подвигли отдать королевский трон сыну не случайно, а в силу таинственных причин, открытых, очевидно, ясновидением Анастасии. Он не старался их разгадать. Оставаясь воином и помня, что каждая сеча может быть последней, Генрих жил, не заглядывая в будущее.

Уже на паперти королевскую процессию встретили священнослужители. Примас Гелен Бертран, многие архиепископы и епископы благословляли вельмож. Вот примас остановился перед королевской семьей, осенил всех крестом и поцеловал принца в лоб.

— Отмеченный Господом Богом, войди в храм не сумняшеся, отпрыск дома Капетингов, — сказал Бертран и открыл путь к вратам.

До паперти доносилось пение хвалебных гимнов. А лишь только король, королева и принц вошли в храм, певчие вознесли под купол гимн «Те деум» в благодарность Спасителю за его пребывание среди людей.

Обряд коронования протекал медленно. Были исполнены многие псалмы. Потом к королю Генриху подошли примас Гелен, кардинал Бруно из Оверни, три архиепископа, и Гелен в их присутствии спросил Генриха:

— Ваше королевское величество, сын мой, монарх Франции, коронуешь ли ты принца Филиппа, сына своего, только по воле Господа Бога, нет ли над тобой насилия, принудившего сложить корону?

— Лишь воля Всевышнего и благословение Пресвятой Девы Марии светят в моей душе, — ответил без раздумий Генрих.

— А что же твой покровитель Святой Дионисий? — спросил кардинал Бруно из Оверни. — У него нет сомнений?

— Мы с ним в согласии, — сказал Генрих. — Святой Дионисий благоволит моему движению.

— Аминь! — твердо произнес примас Бертран.

— Аминь! — повторили иереи.

Гелен Бертран взял принца Филиппа за руку и повел его к алтарю. В это время хор исполнял молитву «Ангелюс» — «Ангел Божий», и каждый стих сопровождался трехкратным повторением «Аве Мария».

Два священника посадили Филиппа на уготованный ему трон, и под звуки гимна покровителю Франции Святому Дионисию принца увенчали королевской короной. Свершилось то, чему парижане прежде не были свидетелями: их любимый король снял с себя венец и стал лишь отцом короля, а его восьмилетний сын — королем Франции.

Париж в этот день поначалу больше грустил, чем ликовал. Да и не было причин для ликования, казалось многим. Какой уж там властитель восьмилетний король! Но по натуре своей, по нраву французы — жизнерадостный народ. И торжество все-таки состоялось. Парижане продолжали чтить Генриха как короля, и их не смутило то, что теперь в державе стало два государя. Королева Анна с российской щедростью откупила у дальновидных торговцев сотни бочек вина, горы съестного и велела выставить все на площадях и улицах Парижа. На королевском дворе в Ситэ, как некогда на великокняжеском дворе в Киеве, были накрыты столы с угощениями и винами для всех, кто пожелал чествовать королей близ их замка.

Глава двадцать шестая. Бунт герцога Роберта

Жаркой летней порой 1060 года ушла из жизни вдовствующая королева Констанция. Последние месяцы она провела в родовом замке Моневилль и попросила сыновей Генриха и Роберта похоронить ее близ могил родителей. Братья приехали в Моневилль за несколько дней до ее кончины. Она их не узнавала, была почти безгласна, и они сидели возле ее одра в молчании, изредка сменяя друг друга. Оба они чувствовали друг к другу отчуждение, и даже приближающаяся смерть матери не сблизила их. Молча они закрыли ей глаза и тенями присутствовали на панихиде по ней. Констанцию похоронили в семейном склепе близ капеллы святой Жозефины. Генрих тяжело расставался с матерью. В нем жило сознание вины за ее изломанную судьбу, и он молил усопшую простить ему тот грех, который допустил в отрочестве, не ведая его последствий. Еще хотелось Генриху душевной близости с братом. Теперь у Генриха и, как он считал, у Роберта не было помех к единению. И после кончины матери, после скромных похорон Генрих провел в замке еще несколько дней, дабы растопить лед отчуждения брата, разбить свою стену настороженности. Он старался быть рядом с Робертом, все время о чем-то рассказывал, пытался отвлечь его от тяжелых дум о матери, как Генрих предполагал, стремился разговорить его. Однако Роберт никак не отзывался на попытки Генриха сделать их отношения простыми, братскими, доверительными. Он оставался молчалив, и с его лица не сходила печаль. Все как будто бы говорило, что Роберт страдал от утери матери сильнее, чем Генрих. И как-то за вечерней трапезой Генрих сказал Роберту: