Сладостно и почетно - Юрий Слепухин

— Садитесь, Шлабрендорф, — сказал Хабеккер почти добродушным тоном, указывая на прикрепленный к полу стул, в полутора метрах перед столом. Шлабрендорф сел, положил руки на колени и украдкой покосился в угол. Может быть, это не Герти? Без очков он видел плохо, в принципе это могла быть и другая секретарша, в таком же серо-черном мундирчике СД. Нет, все-таки это она, змееныш, ее поза — сидит нога на ногу, покачивает начищенным сапожком…

Хабеккер долго рылся в бумагах, листал какую-то папку, потом закурил. От запаха табака Шлабрендорф почувствовал головокружение.

— Ну, так как, — спросил наконец следователь, — расположены мы сегодня говорить правду?

— Я всегда расположен говорить правду, — с готовностью подтвердил Шлабрендорф и почтительно добавил: — господин криминаль-комиссар.

— Да, да, еще бы. Всегда расположены говорить правду, но почему-то врете на каждом слове, как…

— Как грязная скотина, — ангельским голоском подсказала Герти из своего угла.

— В сущности, да. Увы, Шлабрендорф, это действительно так: вы врете, как грязная скотина. Фрейлейн права. Грубовато сказано, конечно… Вы ведь знаете нынешнюю молодежь, нас с вами воспитывали иначе. Но по сути верно. Сколько это времени я уже с вами бьюсь? Сентябрь, октябрь, ноябрь — да, почти три месяца. И за эти три месяца вы ничем не помогли следствию, вы его только запутываете, только и знаете что отрицать: там не были, того не видели, с тем не встречались… Вы сами юрист, Шлабрендорф, и должны знать, что столь упорное противодействие органам правосудия ни к чему хорошему не приводит. Если вы рассчитываете облегчить этим свое положение, то могу заверить — ошибаетесь. Вы лишь отягощаете его, Шлабрендорф. Вы уже не раз вынуждали нас прибегнуть к методам допроса, которые я в принципе не одобряю…

— И совершенно напрасно, — послышалось из угла.

— Помолчите, Герти. Я действительно этого не хотел, Шлабрендорф, но вы сами своим упорством… Кстати, как ваши руки?

— Уже ничего, господин криминаль-комиссар.

— Покажите.

Шлабрендорф встал и, приблизившись к столу, показал руки. Следователь покачал головой, подошла и Герти, овеяв Шлабрендорфа запахом французских духов. Он попытался вспомнить — «Ланвэн»?

— Шрамов, я думаю, не будет, — сказал Хабеккер. — Вы еще легко отделались… пока.

— Пару патефонных иголок под ногти, — деловито посоветовала Герти, — и он подписал бы что угодно.

Шлабрендорф покосился на нее — с виду этакая миловидная белокурая гретхен, пожалуй не старше двадцати. Чего только не увидишь в этом паноптикуме! А ведь он давно считал, что его ничем уже не удивить.

— Герти, займитесь своим делом, — строго сказал следователь. — Найдите протокол последнего допроса Лендорфа. И вы тоже сядьте…

Шлабрендорф вернулся на место.

— Вот и эти наручники, — продолжал Хабеккер, — к чему они вам, скажите на милость, насколько приятнее было бы иметь руки свободными хотя бы на ночь, не правда ли? Поймите, все зависит от вас. Вы, конечно, уже совершили ошибку — огромную ошибку, чуть было не сказал: непоправимую. Вы, человек такого происхождения, связались черт знает с кем…

Шлабрендорф невольно усмехнулся — можно подумать, Штауффенберг или Эвальд фон Клейст были из батраков…

— То есть, конечно, главные предатели тоже принадлежали к так называемому «хорошему обществу», — поправился Хабеккер, заметив и правильно истолковав его усмешку. — Дело не в этом. Так или иначе, ошибку вы сделали, но я не считаю ее непоправимой. Напротив, я хотел бы дать вам возможность ее исправить. Почему вы отказываетесь мне помочь?

— Господин криминаль-комиссар, — сказал Шлабрендорф, — свои действия я не считаю ошибкой: я действовал в соответствии со своими убеждениями, которые во многом расходятся с идеями и практикой национал-социализма. Как юрист, я понимаю и признаю, что совершил государственное преступление, сознательно нарушая ныне действующие законы германского государства. За эта я готов понести наказание в полной мере. Но не вынуждайте меня клеветать на других людей, доискивайтесь до их вины сами, если они действительно в чем-то виновны. А если я невольно оговорю кого-либо из своих знакомых под пыткой, то это будет вынужденный оговор, не имеющий юридической силы.

— Никто не требует от вас кого-либо оговаривать! Речь идет лишь об установлении истины. Есть факты, которые следствию неясны, и поэтому мне хотелось бы уточнить некоторые обстоятельства.

— Какие именно?

— Ну, в частности, меня интересует ваша встреча с графом Лендорфом, имевшая место в середине июня сего года. Этого факта вы не отрицаете?

— Нет, не отрицаю.

— Где состоялась встреча?

— В имении Штейнорт, в Восточной Пруссии.

— В Восточной Пруссии, — задумчиво повторил Хабеккер. — Не так уж и близко от тогдашней дислокации штаба «Центр», где вы служили. Так, так… А почему, собственно, вам вдруг пришло в голову ехать в гости к Лендорфу?

— Собственно, не мне. К Лендорфу поехал мой непосредственный начальник, генерал-майор фон Тресков. Я сопровождал его в качестве адъютанта.

— Так это что же, была служебная командировка?

— Н-нет, не думаю. Это был частный визит, насколько я понимаю. Дело в том, что Тресков с Лендорфом давно знали друг друга, были в дружеских отношениях…

— А вы? Вы были с ними в дружеских отношениях?

— С генерал-майором — да. Насколько, конечно, позволительно говорить о «дружбе» между генералом и лейтенантом. Хеннинг фон Тресков был к тому же значительно старше.

— А с графом Лендорфом?

— Обычное светское знакомство, господин криминаль-комиссар.

— Не очень близкое?

— Пожалуй, нет.

— Так, так… Все-таки мне не совсем понятна одна деталь: генерал-майор, начальник оперативного отдела штаба группы армий, в разгар боевых действий вдруг отлучается с места службы и едет с «частным визитом», как вы сами это определили. Причем едет довольно далеко — из Белоруссии в Восточную Пруссию ни много ни мало. А ведь обстановка на участке «Центр» была, помнится, весьма и весьма серьезной. А, Шлабрендорф?

— Тогда еще нет, господин криминаль-комиссар. Русское наступление началось в пятницу двадцать третьего, если не ошибаюсь, а тогда наблюдались лишь некоторые тревожные признаки…

— Например?

— Массированные удары с воздуха по нашим аэродромам в Минске, Барановичах, Белостоке, а также заметная активизация партизанских банд на железных дорогах. Главное, конечно, эти бомбежки. Когда аэродром в Барановичах снова разбомбили через два дня после первого налета, Тресков сказал мне, что русские будут наступать, и очень скоро.

— И все же поехал в гости?

— Мне трудно обсуждать действия начальства, господин криминаль-комиссар, но думаю, что в тот день обстановка позволяла генералу отлучиться. Послужной список Хеннинга фон Трескова свидетельствует, что он никогда не манкировал своими служебными обязанностями.

— Не несите чепуху, Шлабрендорф. Послужной список! Могу вам назвать офицера, чей послужной список можно выставить в Потсдамском музее, настолько он безупречен, — это полковник Штауффенберг. Впрочем, ближе к делу; итак, вы вместе с Тресковом приехали в этот самый, как его… Штейнорт. Граф был дома?

— Так точно.

— Он вас ждал, или ваш приезд был для него неожиданностью?

— Не берусь утверждать, — осторожно ответил Шлабрендорф. — Так или иначе, он был дома…

— И ждал гостей. Кстати, был там еще кто-нибудь?

— Я никого не видел, кроме домашних Генриха.

— Генриха, вы сказали?

— Я имею в виду графа фон Лендорфа, господин криминаль-комиссар.

— Я понял, кого вы имеете в виду! Не странно ли, что вы называете по имени человека, с которым у вас, как вы утверждаете, светское и не очень близкое знакомство?

— В нашем кругу это принято.

— Ах, вот оно что. Ну, ладно! При разговоре Лендорфа с Тресковом вы присутствовали?

— Да, разговор шел при мне.

— И о чем же они беседовали?

Шлабрендорф не спешил отвечать. С Генрихом они виделись на прошлой неделе в умывальной, и тот успел шепнуть, что факт совещания в Штейнорте отрицать бессмысленно, но о чем шла речь — гестапо не знает. Жаль, что не было возможности хорошо согласовать версии.

— Вы слышали вопрос?! — заорал Хабеккер. Это тоже входило в его метод: разговаривать с допрашиваемым спокойно, а потом вдруг срываться на крик. Шлабрендорф это уже знал, и особого воздействия вопли на него не производили. Чтобы не разочаровывать следователя, однако, он всякий раз разыгрывал испуг.

— Д-да, прошу прощения, господин криминаль-комиссар, — заговорил он торопливо, — я просто пытался вспомнить как можно более добросовестно. Все-таки, вы понимаете, обычный застольный разговор, имевший место полгода назад, — тем более, потом такие события! — естественно, не все удержалось в памяти…