Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

Солнце проникало сквозь навес, сплетая узор из света и тени, который медленно перемещался. Стоило Герде пошевельнуться, как в ее волосах рассыпались золотые искры и сквозь мерцающий свет виднелась черная рукоятка пистолета, торчавшего из внутреннего кармана ее куртки.

Попросив у Герды пистолет, я на всякий случай показал ей, как с ним обращаться. Затем я достал свой кольт и на нем тоже показал, как его заряжать, как ставить на предохранитель и как вставлять новую обойму. Герда внимательно слушала объяснения и безошибочно повторяла все приемы, но без всякого интереса. За немногими взглядами и скупыми словами, которыми мы обменялись, я снова чувствовал ее отчаянный, немой вопрос; я знал, она сейчас думает об отце, и радовался, что она не спрашивает о плакате: я твердо решил сказать, что потерял его, если вдруг Герда захочет на него посмотреть.

Ожидание тяготило меня; я жалел, что пришлось отдать часы; каждые пять минут я вылезал из шалаша и, пройдя несколько метров к откосу, оборачивался лицом к западу и прислушивался.

Когда в четвертый раз я возвратился в шалаш, Герда спала. В нашем тесном приюте, наполненном запахами земли, еще сохранилось тепло, Герда сняла куртку и подложила ее себе под голову, как подушку. Она спала на животе, подсунув под щеку ладонь и слегка поджав правую ногу; стройная, тоненькая, с точеными руками и ногами, она лежала, расслабившись, и я видел ее плечи, округло выступавшие под легкой кофточкой, и светлый пух на руках, и ногти, черные от грязи, и одну бровь, и щеку, и уголок рта, и изгиб ноздри... и правое бедро, и круглую коленку...

Она откинула руку; я не мог войти в шалаш, не стронув ее с места, и, стоя на коленях у входа, раздумывал, что же мне делать, и тут вдруг меня захлестнуло неизведанное прежде чувство — страстная безграничная нежность, и мне захотелось прижаться к Герде и, накрыв ей голову, лицо и плечи моей курткой, позабыть обо всем — о самолете, о Вебьернсене, о железной дороге и шоссе, о тех, кто гнался за нами.

Я осторожно приподнял ее руку и боком вполз под навес, и вот я уже лежал рядом с ней, слушая, как жестко стучится сердце о хвойный ковер, и все вокруг обрело совершенно четкие очертания и в то же время смутные, как во сне: каменные плиты на железнодорожной насыпи, неровная лента гравия, бегущая по середине шоссе на той стороне, молодые березы во рву между железнодорожным полотном и откосом, даже шишки, что, распустив чешуйки, лежали у меня прямо перед глазами, даже узор солнца и тени на земле под навесом... и, взяв кольт, я переложил его к себе под правую руку, так, чтобы второпях я сразу мог за него схватиться, и потом я перевернулся на бок и остался лежать, чуть ли не касаясь губами ее пальцев.

Внезапно она глубоко вздохнула и веки ее затрепетали. Углы ее губ вздрогнули, она вдруг ударила рукой об землю, и у нее вырвался душераздирающий хриплый стон. Она забилась всем телом и зашарила вокруг руками, и, вцепившись в мою куртку, стала комкать ее, так что грубая кожа заскрипела под ее пальцами, и тут она открыла глаза, но все еще никак не могла очнуться, а я еще ближе придвинулся к ней и, пытаясь, успокоить ее, сжал ее руки.

— Тс-с, — прошептал я, осторожно расталкивая и в то же время крепко удерживая ее руками. — Проснись скорее!

Чуть погодя она уже лежала спокойно, с широко раскрытыми глазами, и беззвучно плакала.

— Я забыла, где мы. Долго я спала?

— Несколько минут, не больше. Все в порядке, скоро пойдем дальше.

— Но ведь тот человек уже должен был прийти?..

— Он может прийти в любую минуту. Надо только спокойно ждать.

— Кажется, мне приснилось что-то ужасное.

— Да, но сейчас ты уже проснулась, и тот человек скоро придет, и вообще до границы сущий пустяк.

Только теперь она спохватилась, что мы лежали чуть ли не прижавшись друг к другу, и, удивленно откинувшись на бок, отгородилась от меня рукой.

— Почему ты так странно на меня смотришь? — спросила она, убирая волосы со лба.

— Я? Да нет, ничего.

Она тихо засмеялась, и я понял, что выдал себя.

— Спасибо, что разбудил меня, — сказала она, выбираясь из шалаша.

— Смотри не выходи из-под деревьев, — сказал я.

— Я сейчас вернусь.

Я лежал, прислушиваясь к звуку ее шагов, и слышал, как они отдалялись. Какая-то птица запела в верхушке дерева над нами; с этого дерева я срезал ветви, чтобы соорудить шалаш. Взяв кольт, я сунул его во внутренний карман куртки. Сердце громко стучало, и вдруг меня охватил страх, как бы с Гердой чего-нибудь не случилось, и я выполз из-под навеса и увидел, что она стоит, прислонившись к сосне, на краю откоса.

— Эй, — негромко позвал я ее, — иди назад, там тебя могут засечь.

Она обернулась и взглянула на меня в упор. Я заметил, что она причесалась: гладкие блестящие волосы теперь аккуратно лежали на голове, зато концы пенились легким венчиком, вобравшим в себя солнце и слепящей дугой окружавшим шею.

— Слышишь, — прошептала она и вздохнула, словно после долгого, мучительного ожидания.

— Что это?

— Малиновка! Но как рано она завела свою песню!..

— Как ты думаешь, сколько мы уже здесь ждем?

— Полчаса, может, сорок пять минут, — сказал я, — самое большее час.

— Не нравится мне вот так просто лежать и ждать. А что, если он не придет?

— Он придет.

— Что-то ведь может ему помешать...

— Многое может ему помешать. Но он придет, нам обещано.

— Лучше бы ждать в другом месте, — не отступалась она, — немцы могут подобраться к нам со спины, и мы даже ничего не заметим.

Я покачал головой.

— Нет, — сказал я, — мы расположились на самой высокой точке. Они не могут подобраться к нам так, чтобы мы не заметили.

— А зачем же ты тогда все бегаешь к краю откоса и что-то высматриваешь?

— Послушай, — сказал я, — мне тоже не очень нравится, что мы здесь торчим. Но мы должны обождать по меньшей мере еще минут пятнадцать.

— Но сейчас, надо думать, уже пять часов.

— Кто его знает! Может, мы добрались сюда быстрей, чем рассчитывали те люди.

Она лежала, отламывая кусочки от высохшей ветки и стараясь угодить ими в шишку, и я понял, что страх опять надвигается на нас, и чувствовал, как ее страх постепенно передается мне, и я накрыл ладонью ее руку и крепко прижал к земле, но спустя мгновение она отдернула свою руку, и на ее ладонях были сосновые иглы. Она отряхнула руку об отворот куртки и вяло улыбнулась.

— Куда легче, когда мы шагаем или бежим, — сказала она, — вообще в лесу легче. А здесь нехорошо оставаться.

— Хочешь, я пройдусь вдоль гребня холма, посмотрю, не идет ли тот человек?

Она удержала меня.

— Нет, только не уходи, хуже нет быть одной.

— Да я же ненадолго. Может, он бродит где-то рядом и ищет нас. Не дело уславливаться о таких вещах по карте.

— Но нашли же мы взгорок у поворота дороги!

— Да, верно, и все сошлось с картой. Он ведь сказал: ждать у железнодорожной выемки, там, где дорога почти смыкается с полотном.

Она лежала, размышляя, о чем бы еще можно поговорить.

— Я только одного не понимаю: как они успели так быстро обо всем договориться, — сказала она, и ей явно не хотелось заканчивать фразу, которой она ограждалась, словно щитом. — А ты понимаешь?

Я торопливо ответил:

— Наверно, послали связного или передали шифром по телефону.

— Слышишь, — вдруг сказала она, вскинув голову, — вот она опять.

— Кто?

— Малиновка.

Мы лежали молча, слушая песнь малиновки, которая так удачно прервала наш разговор. Эти судорожные приступы болтливости были порождены страхом. Какое-то время слова защищали нас от него, но, когда уже не о чем становилось говорить и беседа превращалась в переливание из пустого в порожнее, страх тут же появлялся вновь и стоял между нами невидимой ледяной стеной.

— Слышишь? Я кивнул.

— А мог бы ты отличить ее песню от пения варакушки?

Я громко рассмеялся, а между тем по спине у меня струился холодный пот.

— Конечно, нет, я вообще не знал, что это малиновка, пока ты не сказала.

— Когда поет варакушка, кажется, будто звенят серебряные колокольчики, — пояснила она.

— Сказать по правде, я на слух узнаю только сорок и ворон, — сказал я и вдруг услышал тяжелое, прерывистое дыхание Герды и, обернувшись, понял, что опоздал: она уже глядела тем самым, остекленевшим взглядом, углы ее губ скривились в горькой улыбке, и между зубами дрожал кончик языка.

— Обещай мне одно, — пробормотала она.

— Что тебе?

— Если они схватят нас... я не хочу назад... не хочу возвращаться туда, снова проделать весь долгий путь...

— Не мели чепуху, — сказал я. Рука ее была как лед, и моя рука тоже стала как лед, и мы не могли согреться, и наши влажные руки бессильно повисли, и тогда я отдернул свою руку и уже встал на одно колено — хотел пойти наверх посмотреть, не идет ли Вебьернсен, — но она вцепилась в мою куртку и не отпускала меня.