Любовь властелина - Альбер Коэн

Я еще посижу в ванне, но не больше пяти минут, слышишь, да, конечно, пять минут, обещаю, и потом быстро одеваться, он сейчас наверняка бреется, вот так, и хватит, тебе и так хорошо, не порежься, поспеши скорей сюда, алле-оп, иди ко мне в ванну, тут достаточно места, а если недостаточно, все равно влезем, я знаю один фокус.

Выйдя из ванной, по-прежнему обнаженная, она бежала звонить ему, чтобы он пришел вовремя. Любимый, так ужасно, когда вы опаздываете, я начинаю бояться какого-нибудь несчастного случая, и потом, у меня портится лицо, когда я долго жду. Пожалуйста, любимый, улыбалась она ему, и опускала трубку на рычаг, и бежала последний раз чистить зубы. Вне себя от нетерпения, не прополоскав как следует рот и вся измазавшись зубной пастой, она опять пела, дирижируя себе зубной щеткой, пасхальный гимн о том, что грядет божественный Царь.

Теперь предстояло важное мероприятие — одевание, со всеми сопутствующими тревогами. Не лучше ли надеть вот это платье, строгое, с плиссированной юбкой? Или лучше красное, оно было ей так к лицу в этом приглушенном свете? Но тут появлялась уверенность, что сегодня вечером она будет хорошо себя чувствовать только в легком тюсоровом костюмчике. Да, одежда — это тоже состояние души, и к тому же недавно ему понравился этот костюм, и она еще сможет надеть блузку, а блузка так удобна, если вдруг, и всего-то, а это плиссированное платье такое закрытое, и застегивается к тому же на спине, вот идиотство, и это уже целая история, если вдруг, а с блузкой все просто, если вдруг, короче, блузки застегиваются спереди.

Ох, я обожаю, когда он, да, когда он целует меня, долго-долго, я таю, а вы, другие, послушайте, он делал так с вами? И если он так с вами не делал, тем хуже для вас, беситесь, сходите с ума от злости, я обожаю это, ну да, вот с платьем, у которого несколько пуговиц на спине, получается ужасно неудобно, его нужно снимать через голову, и даже мне самой снимать его через голову, сразу создается ощущение визита к врачу, я краснею от стыда, а вот блузка или там рубашка — я никогда не понимала, чем они отличаются — расстегивается как бы сама собой, это как-то более пристойно, тем более что света не так уж много, но все же, если бы Тетьлери, в общем, я совершенно погрязла в женских штучках, что поделаешь, так уж получилось.

Одевшись, она приступала к последним штрихам, смотрела беспристрастным взглядом, делала два-три шага к зеркалу, чтобы выглядеть естественной, потом отходила, чтобы посмотреть со стороны, упирала руку в бок, чтобы почувствовать себя увереннее, затем проводила несколько экспериментов с улыбками и позами, потом примеряла некоторые выражения лица и пробовала разные интонации, чаще всего использовала для этого фразу «Нет, я так не считаю», благодаря которой чувствовала себя значительной, несколько даже высокомерной. После этого она садилась, стараясь не двигаться, чтобы не нарушить свое совершенство. В тревоге она прислушивалась к звукам на улице, надеясь услышать шум мотора, зажигала сигарету, чтобы занять руки, тут же гасила, чтобы не пачкать зубы и не портить дыхание, решала, что сидеть утомительно и, кроме того, юбка мнется, лучше выйти на улицу. На пороге, в объятиях душной ночи, она ждала, боясь вспотеть, и это было бы ужасно, потому что нос ее тогда начинал блестеть.

XL

Она наверняка в это время тоже намыливается, подумал он, стоя в душе. Он был радостно возбужден, ведь скоро он увидит ее, но все равно не смог подавить усмешку: два бедных создания в одно и то же время в трех километрах друг от друга натирают себя, отмывают себя как посуду, каждый желая понравиться другому, они похожи на актеров перед выходом на сцену. Актеры, да, смешные актеришки. Актер и он, давеча стоявший перед ней на коленях. Актриса и она, царственно протягивающая руки, чтобы поднять его, с этим ее «вы мой властелин, объявляю во всеуслышанье», она, наверное, считает себя шекспировской героиней и гордится собой. Бедные любовники, обреченные играть комедию благородства, в плену жалкой жажды совершенства. Он встряхнул головой, изгоняя демона. Хватит, не мучь меня, не разъедай мне душу, оставь мне мою любовь, дай мне любить ее чистой любовью, дай мне быть счастливым.

Выйдя из ванной, где он специально провел очень много времени, чтобы поменьше осталось ждать встречи с ней, голый и тщательно выбритый, выбритый для нее, он начинал танцевать, танцевать оттого, что вскоре увидит ее, он двигался изящными мелкими шажками, благородной поступью испанского танца, уперев руку в бедро, пальцами другой прищелкивал в воздухе, внезапно топал каблуком или прикладывал руку козырьком, чтобы в безумии своем разглядеть вдали возлюбленную, затем танцевал русский танец, шел вприсядку, выкидывая перед собой одну за другой свои длинные ноги, поднимался, хлопал в ладоши, оглашал комнату воинственным криком, вытягивался в струнку, кружился, падал, вставал, аплодировал себе за то, что вскоре увидит ее, улыбался себе, любил себя, любил ее, любил ту, которую любил. Ох, он жил тогда, жил как никогда прежде!

В такси, несущем его к ней навстречу, он пел как безумный, и шум мотора перекрывал его голос, и он упрашивал шофера ехать побыстрее, уговаривал мчаться с головокружительной быстротой, сулил бешеные деньги, обещал даже расцеловать его по прибытии и вновь распевал о том, что мчится к ней, пел с такой дьявольской радостью, что однажды выкинул в поля свое самое красивое кольцо, пел, пел, бесконечно пел о том, что мчится к ней, о, песнь его нетерпения, его ужасающего счастья, о, бессмысленный гимн юности, и он пел, пел, бесконечно воспевал победу своей любви, и любовался собой, любимым, в стекле машины, гордясь своей красотой, своими зубами, что он так красив для нее, торжествовал, что едет к ней, его ожидающей, и вот он замечал ее издали, на пороге, под сенью роз, о, слава, о, явление, вот она, любимая, единственная, исполненная прелести, и слава Всевышнему, Всевышнему во мне, шептал он.

XLI

Их первые вечера, чудесные беседы, прерываемые столькими поцелуями, целомудренные передышки, о, наслаждение рассказывать любимому о себе, узнавать все о любимом, нравиться ему в своих рассказах. Она вдохновенно рассказывала ему о своем детстве, об играх с Элианой, о песне, которую она сочинила, и маленькие девочки распевали ее по дороге в школу, рассказывала о дядюшке, о тетушке, о Варваре, рассказывала о сове Магали и кошечке Муссоне, таких прекрасных душой созданиях, столь рано ушедших, о своей к ним нежной привязанности, показывала ему свои детские фотографии, свои школьные тетрадки или даже давала ему читать свой дневник и была счастлива тем, что он знает о ней все, что он имеет на нее полное право, или с серьезным видом говорила о своем отце, и он изображал напряженное уважительное внимание, и наградой ему был ее глубокий вздох, ее гордость таким уважением, которое возвышало, оправдывало, разрешало их любовь.

Какое чудо — разговаривать с ним и глядеть в зеркало, видеть там их вместе, знать, что все это взаправду, что он принадлежит ей, что она принадлежит ему. Чудо — разделять с ним все, доверять ему все самое сокровенное, свои подростковые увлечения, свои мечты, своего придуманного отшельника, ныне исчезнувшего, и противного буржуа, упавшего в снег от ее выстрела, и как она билась о стены и тело ее дробилось на части, о, чудо — чувствовать его братом ее души, который понимает ее до конца, лучше даже, чем она сама. О, чудо — быть братом и сестрой, о, чудо — вместе смеяться.

Она рассказывала ему о любимой музыке, иногда вставала и играла ему пьесы на пианино, а когда завершала игру, смотрела на него, чтобы увериться, что ему они тоже нравятся, и целовала его руки. Если ему что-то не нравилось, она тоже переставала считать эти пьесы такими уж прекрасными, замечая, что он прав. О, эта жажда ощущать с ним полное единство, любить лишь то, что любит он; она спрашивала, какие книги он любит, чтобы прочитать их и, в свою очередь, полюбить.

Бесконечные разговоры, это перемирие на дружбу, которая внушала в них уверенность, что их союз рожден духовной близостью, а не только телесной, о, вечно новое наслаждение рассказывать друг о друге, блистать, быть остроумными, благородными, прекрасными, совершенными. Два комедианта, занятые лишь тем, чтобы нравиться друг другу, выставляться друг перед другом и гарцевать, думал он в очередной раз, но это не имело для него значения, все было великолепно, и она вся была так очаровательна, даже ее улыбка примерной девочки перед камерой фотографа, когда он говорил ей о ее красоте, и даже ее женевский выговор, и все по-детски образованные швейцарские числительные.[9] Он любил ее.

Однажды утром она пригласила его поужинать с ней в восемь часов вечера. Это была их первая совместная трапеза. Она была ужасно горда тем, что все приготовила сама, особенно же гордилась щавелевым супом, с важностью поставленным на стол. Любимый, это все я сделала, с начала до конца, это щавель из нашего сада, я собрала его сегодня утром. Она восхищалась возможностью кормить своего мужчину, она умилялась зрелищем преданной супруги, верной служанки с поварешкой в руке, скромно разливающей суп. О, счастье смотреть, как он ест. Она ощущала себя домохозяйкой и восхищалась собой. И им тоже восхищалась. Гуд тейбл маннерс, говорила она про себя, наблюдая за ним. Счастье еще — изображать рассудительную супругу. Когда он попросил третий кусок шоколадного пирога — нет, дорогой, хватит, это слишком, сказала она наставительно. Этим же вечером он слегка порезал палец. Как же она была счастлива лечить его, мазать ранку йодом, бинтовать палец и целовать повязку, как добрая мама.