Испытание огнем. Сгоравшие заживо - Одинцов Михаил Петрович

Не договариваясь, Челышев и Русанов стали обращаться друг к другу без званий и фамилий, а по имени-отчеству.

Когда Челышев как-то рассказал ему свою жизнь и службу, Русанов понял тайные мотивы нового назначения: командир дивизии и Челышев знали друг друга по службе в авиационном летном училище.

Осипов формировал новую эскадрилью: учеба и полеты, организационные партийные и комсомольские собрания, беседы и политинформации, хозяйственные заботы и маскировка самолетов, рытье окопов на случай бомбежки или обороны аэродрома. Люди и дела. Дела и люди… Короткая ночь, а утром все сначала… Он был рад, что выдалось несколько дней без боевых вылетов, и насытил их с утра и дотемна учебой на земле и в воздухе. Матвей хорошо помнил Наконечного, который любил повторять: «Тяжело в учении, легче в бою. Повторение — мать учения». Ему хотелось, чтобы его подчиненные как можно больше узнали премудростей войны и научились их делать. Из умения «делать» теперь вырастала жизнь каждого из них и эскадрильи в целом.

Он оказался в обстановке, очень похожей на июнь сорок первого года, когда Русанов готовил свою эскадрилью к первому боевому вылету. Только тогда всем было труднее, потому что командир, его летчики и штурманы знали врага только теоретически.

Сейчас же у него за плечами два года войны. Рядом друзья и командиры, возмужавшие в боях, а на аэродроме новые и хорошие самолеты. Третье лето и две зимы шли они через огненную академию, через победы, ошибки и поражения. Побеждали и терпели поражения. Но даже погибшие через свою смерть оставляли опыт живым.

И теперь, целыми днями занимаясь полетами и наземной учебой с молодежью, Осипов стремился отдать новым летчикам все, что сам узнал о войне за эти тяжелые годы. Научить, объяснить, показать и предупредить, чтобы они не ждали легкой победы. Он своим солдатским умом понимал: враг был уже надломлен. «Тотальная» мобилизация сил гитлеровской Германии имела своей целью летом сорок третьего склонить в свою пользу чашу весов, на которых уже лежали миллионы убитых. Для Гитлера вопрос встал ребром: «Этим летом или никогда».

Матвей был уверен, что настало время сказать врагу «никогда». Только надо было это сказать так, чтобы после решения этого смертельного спора в полку осталось как можно больше живых.

Желая всем долгой жизни, надеясь на нее, он с сожалением думал о том, что для всех жизнь не может быть длинной, так как это невозможно. Войны без потерь, без жертв не бывает. И в этом возможном печальном факте он и себя рассматривал в третьем лице. Это не пугало и не ослабляло его. Опасность не обезоруживала, а заставляла вновь и вновь рассматривать накопленный за войну опыт уже через призму новой командирской должности, выискивать и брать на вооружение те способы и приемы войны, которые в прошлом обеспечивали победы.

…Осипова приняли в партию. Вернувшись поздно вечером из политотдела дивизии с партийным билетом, он долго не мог заснуть. Снова перед ним промелькнули события из его жизни. Память не хотела воспроизводить «нормальные и естественные» события, потому что они обычно с трудом поддаются анализу и объяснениям. Вспомнить «рядовой» полет, бескровный успех было труднее, нежели просчеты и поражения. И он не обижался из-за этого на свою голову, так как знал, что «плохое память каленым железом выжигает, а о хорошем на воде вилами пишет».

Капитан Челышев и его летчики встретили утро в воздухе… Под самолетами клубился утренним туманом Северский Донец, но был он необычного цвета. Командир полка стал внимательнее осматривать землю, и у него сразу зародилась тревога. Там, где линия фронта делала поворот на запад, к Белгороду, по позициям советских войск метались огневые вспышки снарядных разрывов, поднимая пыль и дым, которые грязно-бурым покрывалом затягивали русло реки. Увиденное им непохоже было на обычный артиллерийский налет.

«Вероятно, серьезная проба сил, если не больше? Неужели началось?» — подумал он.

— Земля, я — Беркут, наблюдаю под собой интенсивную артиллерийскую стрельбу врага. Жду указаний…

Командование фронта знало день начала немецкого наступления, но трудно было угадать час. Ночью командующий Воронежским фронтом решился на большой шаг — провел мощную артиллерийскую контрподготовку. Но авиация явно запаздывала. Выполняя намеченный план, КП Воздушной армии еще не успел понять, что артиллерийской подготовкой врага началось главное сражение года.

— Знаю, Беркут. Выполнять задачу. Смотреть внимательно за воздухом.

— Беркут понял… Выполняю…

Нужно было идти штурмовать аэродром. Полк Челышева шел в тыл врага не один. Командующий Воздушной армией еще надеялся захватить вражескую авиацию на земле. Он хотел все же успеть перед началом ожидаемого немецкого наступления еще раз ударить по аэродромам, чтобы облегчить себе последующую борьбу за завоевание господства в воздухе.

…Неистовствовала вражеская артиллерия, стремясь открыть дорогу на Курск. Казалось, все рухнет в этом огненном месиве. Но сотни километров окопов и траншей, тысячи блиндажей и укрытий первой оборонительной полосы надежно защищали людей и технику войск, принявших на себя удар. За спиной находившихся на переднем крае располагались, зарывшись в землю, все новые и новые дивизии, корпуса и армии: сотни тысяч бойцов и командиров, тысячи орудий и минометов, танков и самолетов.

Челышев не видел и не знал, что делалось сейчас на оставшейся позади линии фронта. Но навстречу, намного выше его полета, стали появляться одна за другой большие группы немецких бомбардировщиков и истребителей. «Мессершмитты» не «захотели» на него нападать, а пошли на север, охраняя «юнкерсы».

Он заволновался. Его охватила тревога за судьбу войск, находившихся у него за хвостами самолетов его полка.

— Земля, я — Беркут. Докладываю: мне навстречу идут группы немецких бомбардировщиков и истребителей. Идут выше меня. У меня высота две тысячи, а они летят на три-четыре. Истребители меня не трогают. Прикрывают свои «юнкерсы». Думаю, что аэродром уже пустой!

Командный пункт командира корпуса не ответил.

Челышев понял это как подтверждение выполнения прежде подготовленной задачи. Хотя и беспокоила мысль, а вдруг его и не слышали.

«Началось… Моя группа для них сейчас частный случай. Ведь они меня видят. Наверное, доложили на землю своим начальникам о нашем полете и получили указание со мною не связываться. Сейчас главное для них — линия фронта… Значит, аэродромы будут пустые… Эх, опоздали мы с налетом…»

Тридцать минут молча терпела фашистскую артподготовку оборона. Потом прогнулась и раскололась земля, упало на головы небо: артиллерия Воронежского фронта открыла ответный огонь. В какофонии бушующей смерти невозможно было вначале понять, чей «оркестр» сильнее, кто бьет больнее.

Казалось, что уже нельзя наполнить новым грохотом пропитанный смертью и смрадом войны воздух, но это чувство оказалось ошибочным. Небо начало вибрировать, заполняться с севера и юга самолетами. На гул артиллерийской канонады стали накатываться волны хлесткого прибоя залповой стрельбы сотен и сотен зенитных пушек, которые разделили небо на новые делянки смерти, располосовали огненными рубцами заградительных завес. Бомбардировщики врага остановить, сбить с курса удавалось не везде. Они шли через огненные рубежи, окруженные роями своих и советских истребителей, взрывались в вышине, падая, оставляли на небе недолгий черный автограф, ударяясь о землю, мгновенно превращались в ничто. Пробившихся к цели и уходящие с боевого курса — все бросали вниз принесенные в своих чревах бомбы, которые обрушивались на пространство и землю с визгом свистушек и страшным громом разрывов, новым дымом, чадом, кровью и смертью.

В страшной напряженности борьбы, в условиях неимоверной опасности для жизни оборона находила в себе силы радоваться, когда сверху падал сбитый самолет с крестами. Но если к земле устремлялся, кувыркаясь, истребитель с красными звездами — все, кто видел, напряженно кричали: «Прыгай!…» Иногда этот крик «помогал» пилоту осознать эту единственную возможность сохранить себя для новых боев, и в гуле сражения можно было услышать крик радости и облегчения. Если же краснозвездная машина билась своей грудью о землю вместе с летчиком — каждый страдал, словно терял своего сына или лучшего друга.